Сказки и легенды - Иоганн Карл Август Музеус
— Если так, то уж лучше бы все оставалось по-старому.
И вот однажды, когда садовник любовался своим творением и сам высоко оценил его, решив, что мастера видно по работе, и когда пришел к заключению, что, в общем, все вышло лучше, чем он ожидал, — ибо, глядя на сад, он видел его не таким, каким он был в настоящее время, а каким он станет по его замыслу в будущем, — к нему подошел главный смотритель и фаворит султана и спросил:
— Итак, что ты сделал, франк, и как подвигается твоя работа?
Граф понял, что его художественное произведение должно подвергнуться строгой оценке, и уже давно приготовился к этому. Сохраняя полное присутствие духа, он сказал с глубокой верой в успех своей работы:
— Иди, господин, и посмотри. Прежняя дикая глушь, послушная моему искусству, преобразилась в уголок радости, наподобие рая, которым не пренебрегли бы даже гурии[198].
Шейх слушал мнимого художника, говорившего с горячностью человека, явно довольного результатом своих трудов, и вынужден был поверить ему, ибо тот — мастер своего дела, более сведущий в своей сфере, нежели он. Не желая обнаружить своего невежества, он скрыл, что ему не нравится новый сад, и по скромности приписал все своему непониманию иностранного вкуса и оставил сад без изменений. Однако не удержался и, в поучение себе, задал несколько вопросов садовнику-самодуру, на которые тот отвечал не задумываясь.
— А где же прекрасные плодовые деревья, — спросил шейх, — отягощенные румяными персиками и зрелыми лимонами, что стояли на этой песчаной равнине и ласкали взор гуляющих, приглашая гостей утолить жажду?
— Все они выкорчеваны из земли, чтобы нельзя было найти даже места, где они росли.
— А для чего это?
— Разве подобает в саду султана выращивать такое множество деревьев? Ведь каждый простолюдин в Каире нагружает плодами их целый обоз для продажи!
— Что заставило тебя истребить веселые финиковые и тамариндовые рощи, ведь они в полуденный зной давали гуляющим тень и прохладу под сводом густых ветвей?
— К чему тень в саду, который пуст и безлюден, пока солнце обжигает его своими палящими лучами, и только вечерний ветер навевает на него прохладу и свежее благоухание?
— Но разве эта роща не укрывала непроницаемым покровом тайн любви, когда султан, обвороженный красотой рабыни черкешенки, хотел скрыть свою нежность от ревнивых глаз ее соперниц?
— Непроницаемым покровом, скрывающим тайны любви, будет служить вон та беседка, увитая жимолостью и плющом, или тот прохладный грот, в мраморный бассейн которого стекает кристальный ручеек, из искусственной скалы, или та крытая аллея с шпалерами из виноградных лоз; или набитый мягким мохом диван в камышовой деревенской хижине на берегу пруда с рыбами. В этих храмах тайной любви султану не помешает ни вредный гад, ни жужжание насекомого, ничто не задержит ветерка, ничто не заслонит открытый вид, как эта душная тамариндовая роща.
— А зачем ты на месте бальзамической травки из Мекки посадил шалфей и зверобой, цепляющиеся обычно по стенам?
— Потому что султан хотел иметь не арабский, а европейский сад. Ведь ни в Италии, ни в немецких садах в Нюрнберге не зреют финики и не цветет бальзамическая травка из Мекки.
Против такого аргумента возразить было нечего, так как ни шейх, ни кто-либо еще из каирских язычников[199] в Нюрнберге не бывали, и пришлось принять на веру толкование о переустройстве сада из арабского в немецкий. С одним лишь он не мог согласиться, а именно — что переделка сада произведена по образцу рая, обещанного пророком правоверным мусульманам. Ибо если бы такое предположение было правильно, то соблазны его не обещали в будущей жизни особой радости. Но ему оставалось только, как было упомянуто выше, задумчиво покачать головой и, сплюнув сквозь зубы через бороду, уйти восвояси.
Египтом правил в ту пору храбрый султан Мелик-аль-Ациз Осман, сын знаменитого Саладина[200]. Прозвище храброго он получил скорее благодаря талантам, проявленным в гареме, чем свойствам своего характера. В деле размножения своего рода он был до того деятелен и неистов, что, придись обеспечить корону каждому из его наследников, не хватило бы государств во всех трех известных тогда частях света[201]. Но вот уже семнадцать лет, как одним жарким летом иссяк этот источник плодородия, и принцесса Мелексала закончила длинный ряд султанова потомства. По единодушному признанию, она была ценнейшим сокровищем в этой богатой гирлянде и, кроме того, пользовалась всеми преимуществами ребенка, рожденного последним. К тому же она одна из всех дочерей султана осталась в живых, да еще природа наградила ее такой красотой, что она восхищала даже взор отца. А надо признать, что восточные князья в оценке женской красоты далеко превзошли наших западных, которые в этом вопросе нередко обнаруживают дурной вкус.
Девушка была гордостью султанской семьи. Даже ее братья старались превзойти друг друга в стремлении угодить прелестной сестре и доказать ей свою любовь и почтение. Высокий диван[202] часто обсуждал на политических совещаниях, какого принца выбрать в мужья девушке, чтобы этот союз любви был выгоден для египетского государства. Сам же султан меньше всего заботился об этом, а старался лишь выполнять каждое желание любимой дочери, чтобы ни одно облачко не омрачало ее чистого чела.
Первые годы детства девочка провела под наблюдением кормилицы-христианки родом из Италии. Эта рабыня в ранней юности была похищена с родного побережья варваром-пиратом и продана в Александрию. После этого она переходила из рук в руки и, наконец, попала во дворец египетского султана, где благодаря своей дородности заняла должность кормилицы и честно ее исполняла. Она не была так музыкальна, как няня наследника французского трона, которая задавала тон всему Версальскому хору, когда своим мелодичным голосом запевала: Malbrouk s'en va-t-en guerre[203], но зато природа наградила ее бойким языком. Она знала столько же историй и сказок, сколько прекрасная Шехеразада из «Тысячи и одной ночи», а такими сказками, как известно, охотно развлекаются домочадцы султана, пленницы сераля. Принцесса по крайней мере готова была слушать их не тысячу ночей, а тысячу недель. Но когда девушка достигает возраста в тысячу недель, то ее перестают удовлетворять чужие судьбы, она находит в своей душе материал, чтобы соткать собственную сказочку.
Впоследствии рассудительная кормилица заменила детские сказки рассказами об европейских нравах и обычаях и, продолжая любить свою родину,
