Громов: Хозяин теней. 2 - Екатерина Насута
— Тут судить не возьмусь. Не знаком я со стариком лично чтобы. Да и никого из Громовых не знаю… может, станешь, а может, и нет. Это ж от людей зависит.
Понятно.
— А эту… девицу… Марину… куда её повезли? И синодник с нею… — в разговорах о Громовых я смысла особого не видел. Доберемся, тогда и видно будет, что да как. — Или это тайна?
— Ещё какая, — Еремей помешивал варево неспешно. — Только не выйдет у них ничего… артефакт тот непростой. Вон, Алексей Михайлович и заволновался…
Уж не тот ли мастер его делал, который к бомбе нашей и Туману руки приложил?
— Ловить станут… — Еремей поднёс ложку к Метельке. — Пробуй. Соли хватает?
Метелька, вытянувши губы, подул, сдувая жар и пар, а после уж острожненько, чтоб не обжечься, и попробовал.
— В Синоде из неё всё-то вывернут, но поспешать надо… Алексей Михайлович крепко надеется, что успеет выйти на человека, через которого Марине это колечко поднесли. Ну а там и на умельца… но это навряд ли.
— Почему? Соли хорошо. От прям хорошо…
— Погоди. Сейчас подостынет, а то языки пообпальваете и будете шепелявить… а потому, что Марин таких, думаю, много. И колечко не одно и не два. И тот, кто передавал их, он может и не знать, откуда это колечко взялось. Небось, получил почтой от товарищей по партии с инструкциями. А откудова на почте брались — дело третье… тут-то Алексей Михайлович в одном прав. Лаборатория эта большая, серьёзная. Это не в аптечной лавке динамит варить, тут посложнее вещи надобны. И обустроят её по всем правилам. А значит, и прятать будут так, что в два хода на неё не выйдешь. И в три… но пущай попробуют.
Пущай.
Мне не жалко. Интересно только.
— Плохо, что теперь-то тебя точно спрятать не выйдет, — сказал Еремей. — Слишком уж многие видели. И среди наших, и среди тех он… всяких. Кто в своём разуме, тот промолчит, конечно. А кто и под клятвою промолчать не сумеет, да…
Это он про Матрёну.
— И что делать?
— А ничего… ехать вон. С сопровождением, раз уж сам Анчутков вызвался.
Вот только не понятно, в сопровождение он вызвался или конвой.
— Не хмурься, Савка Громов, — Еремей достал кисет и из него — сигаретку, которую в зубы сунул. — От многих мыслей — многие печали. А от избытка мозгов, умные люди сказывали, и черепушка треснуть может. Хотя… вам оно не грозит.
Обижаться на него не получалось.
Еремей не ошибся и тот, другой поезд, прибыл ближе к полуночи. Сперва очнулся Еремей, сел, озираясь, а следом уже и я подорвался. Спать устроились внизу, близ насыпи, и теперь я шкурой ощущал дрожь земли. Там услышал и протяжный, что волчий вой, гудок.
Еремей встал, а мне сказал:
— Спи, давай… пока можешь.
Я подумал, что его правда. Поезд никуда не денется, а вот поспать, чтобы спокойно, не факт, что выйдет. И залез обратно под шинель. Спать на постели, сооружённой из еловых лап, солдатских шинелей и скатки, которую дали под голову, было вполне себе комфортно. Дышалось снаружи однозначно легче, чем в вагонах, о чём с вечера сообщил сбежавший из-под пригляду Серега и поглядел так, печально, осознавая, что его с нами точно не оставят.
Так оно и вышло.
Я подавил зевок и перевернулся на другой бок. Шинель натянул, потому как в свежем воздухе имелся один существенный недостаток — комарье. Но молодому усталому телу комары — не помеха. И в сон я провалился глубокий.
Был этот сон серым, мутным, словно я пытался что-то такое разглядеть сквозь замызганное стекло. И не выходило. Только пахло то лилиями, то могильною землёй.
— Савка? — зачем-то позвал я.
И застыл.
Бывает такое, что вот точно знаешь — рядом кто-то есть. Кто-то такой… чужой и опасный, чьё присутствие, близость ощущаются кожей. Но оборачиваться нельзя.
Как там?
Если ты увидишь тень, то и она увидит тебя?
В этом случае самое верное — забраться под одеяло и с головой. И уже там застыть, затаиться и даже дышать через раз. Детский подспудный страх.
А оно приближалось.
Оно замерло в полушаге. И оно точно видело меня.
Не только видело.
Я ощутил дыхание на затылке, и лилейную тяжёлую вонь, и прикосновение ледяных пальцев к шее.
— Савка! — Метелькин вопль пробрался в эту муть и то, что стояло, рассыпалось туманом. А я очнулся. Как очнулся. Будто вывалился из воды, жадно хватая сырой воздух, спеша заглотить столько, сколько сумею. — Савка вставай…
Я и вывернулся.
И упал мордой в землю, больно, обидно и вдвойне обидней, что Метелька заржал.
— Иди ты… — просипел, понимая, что горло судорогой свело. В груди колет. Сердце дёргается. И руки дрожат.
— Савка? — Метелька явно сообразил, что со мною чего-то не так. — Савка, ты чего?
И помогать сунулся.
— Позвать кого?
— Н-не надо…
Отпускало.
Шея вот ныла, будто обожжённая. Или так ещё с мороза бывает, когда кожа теряет чувствительность, а потом, в тепле, начинает отходить. Будто мелкие-мелкие иголочки тычут. И главное мерзко так.
— П-просто… с-сон дурной, — я опёрся на Метельку, понимая, что сам не устою. — М-может от этого… истощения. Или надышался.
А что, версия хорошая.
Не говорить же, что всякая хренотень мерещится.
— Со снами бывает, — Метелька успокоился. — Стоять можешь?
— Не-а… мышцы свело. Перегуляли вчера, небось.
— Ну за меня держись тогда. Отдышись… я от тоже порой сню… правда, не сказать, что кошмары.
— А что?
— Да… так… будто дома. Мамка тесто мнёт. Малые на лавках. Печка тёплая-тёплая, такая, знаешь, хорошая. И пахнет кисло, хлебом. В окне солнышко. А я будто бы лежу и всё-то слышу… и хорошо. А потом просыпаешься…
— И нехорошо.
— Ну да, — Метелька вздохнул так, по-взрослому очень. — Пробьёмся, Савка?
— А куда мы денемся… пробьёмся.
Я разогнулся и шею потёр.
— Глянь, чего там… чешется.
Голову нагнул, сколько смог.
— Красная… слушай… такая… тебя вчера никто за шею не хватал?
— Вроде, нет…
— Будто пальцы… Савка… — голос чуть дрогнул. — Может, сказать…
—
