Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть 4 - Алексей Хренов
Лёха сомневался. Полёт в Париж означал минимум один потерянный день, а в Сантандере его самолёт уже ждали советские лётчики.
Однако, пообщавшись с Хорьковым, он услышал свежие новости из посольства: фронт далеко, франкисты пока не двинулись, и в ближайший месяц в Сантандере, скорее всего, ничего не случится.
Решив, что второй такой возможности — встретиться с Серхио с глазу на глаз — может долго не представиться, Лёха, скрепя сердцем, всё-таки направил свой «Энвой» в сторону Парижа.
— Сто миль для бешеной собаки не крюк, — посмеялся Лёха над собой.
Полет получался неблизким, около семисот километров, но самолётик оказался просто сказкой и буквально влюбил Лёху в себя. Он был шустрый, без проблем держал крейсерские триста километров в час, позволив за два с половиной часа домчаться до Ле Бурже. С очень отзывчивым и чётким управлением. И… он был удобным! Ну, как минимум по сравнению с Лёхиным бомбером.
Он только раз переключил подачу топлива, да чуть сбросил обороты моторов, стараясь держаться около трёх километров высоты.
Скоро показались серые окраины Парижа, а слева по борту прошли ряды складов, блеснула стеклянная башенка терминала — и вот он, Ле Бурже.
Он ожидал… другого. После военных аэродромов Испании Ле Бурже его впечатлил. Нет, не поразил — но впечатлил. Бетонная полоса, широкая, твёрдая, с чёткой разметкой. Остеклённый терминал в стиле ар-деко с горделивой надписью Le Bourget Aéroport de Paris. Флаги, пальто, перчатки, трости, дамы в мехах и с сигаретами в длинных мундштуках. Целый мир, занятый своими делами, не обращающий внимания на одиночный самолётик, который только что вкатился на стоянку.
Рано утром, коснувшись колёсами своего Envoy бетонной полосы Ле Бурже, днём Лёха уже обедал в вычисленной кафешке своего парижского визави. Встреча с финансистом вышла несколько сумбурной, но исключительно плодотворной.
Обсудив план действий на ближайшее время, выдав несколько замечаний — беззлобных, но точных — и получив через час толстую пачку франков, Лёха рванул обратно в аэропорт.
Он заправил самолёт уже за свой счёт — на этот раз очень шустро и без скандалов. Бросил прощальный взгляд на стеклянные арки терминала и, оставив под крылом гостеприимный Париж, рванул на юг со всей доступной скоростью.
И через два часа, когда вечернее солнце клонилось к горизонту, Лёха уже снижался над виноградниками Бордо, заходя на посадку в аэропорту Мериньяк.
На утро, проснувшись вместе с рассветом, и снова заправив полные баки, Лёха наскоро прожевал свежий багет с сыром, запил его крепчайшим кофе и взлетел, держа курс юго-запад. Впереди его ждали Бискайский залив и окруженный Сантандер, откуда надо было вывезти советских лётчиков.
Вторая половина августа 1937 года. Аэродром Ла Альберисия, западнее Сантандера.
Видимо, от усталости, или просто потому, что пролететь почти двести километров над морем без штурмана — не такое уж простое дело, — Лёха слегка промахнулся. Вместо того чтобы выйти к аэродрому Ла Альберисия около Сантандера, он внезапно оказался ровно над линией фронта.
В отличии от предсказаний Хорькова, внизу всё кипело. Фронт был в нескольких километрах от города. Под крылом земля курилась дымом, пылала, шевелились маленькие точки, полз броневик, и не успел Лёха толком понять, где именно оказался, как сразу с двух сторон в небо полетели свинцовые очереди.
— Да чтоб вас всех… — выдохнул Лёха и вдавил педаль, — Давай! Членовозочка! Вывози! — заорал Лёха, уводя свой деревянный самолётик в резкий вираж.
Глава 25
«Хрен меня сломишь, жизнь хороша!»
25 августа 1937 года. Аэродром Ла Альберисия, западнее Сантандера.
Пролететь почти двести километров над морем без штурмана — дело непростое, и Лёха несколько промахнулся с направлением. Или просто устал. Как бы то ни было, вместо аэродрома Ла Альберисия он вывалился прямо над линией фронта.
Внизу вовсю кипел бой — дымилась и горела земля, полз броневик, стреляли с обеих сторон. Едва наш герой успел понять, где оказался, как воздух вокруг засверкал трассерами, посылаемыми по Лёхину душу с обеих сторон.
— Да чтоб вас всех… — ругнулся попаданец, вдавливая педаль. — Давай! Членовозочка, вывози! — уже орал Лёха, сваливая самолёт в крутой вираж.
Один трассер пронёсся в метре от правого крыла, другой — едва не развалил кабину пилота пополам. Кто стрелял — франкисты или республиканцы — Лёха не понимал, да и не имело это уже никакого значения. С земли по нему лупили все — пассажирский «Энвой» в небе выглядел как мишень на полигоне.
Лёха выдал бешеную серию противозенитных манёвров. Уйдя с линии огня и немного отдышавшись, он сориентировался и взял курс в сторону республиканского аэродрома.
Лайнер прошёл внаглую прямо над Сантандером, на бреющем, едва не цепляя винтами крыши домов. Промчался над портом, рыбацкими баркасами, портовыми кранами, перескочил линию складов — и, наконец, Лёха увидел полоску аэродрома Ла Альберисия.
В конце августа выгоревшее на ярком солнце поле было с проплешинами, кое-где ещё зелёным, но в основном истоптанным колёсами самолётов. Несколько бортов стояли, прикрытые маскировочными сетками недалеко от здания командного пункта.
Лёха сделал круг над аэродромом, сжав всё тело и особенно половины филейной части, ожидая, что сейчас, прямо по его курсу, вспухнут дымные шапки выстрелов или трассер врежется в кабину. Но, на удивление, обошлось.
Лёха посадил машину чуть грубовато. «Членовозочка» подпрыгнула, зависла на секунду в воздухе и затем снова мягко коснулась земли, начав катиться по не очень ровному полю, гася скорость. Не выключая двигателей, Лёха аккуратно развернулся к зданию командного пункта.
Толпа встречающих около здания шевельнулась, кто-то замахал руками, показывая, куда поставить самолёт.
Лёха, не снижая оборотов, медленно подрулил прямо к ним, тормознул в двух десятках метров, сбросил газ и заглушил двигатели. Пропеллеры, прокрутившись еще несколько оборотов, остановились, словно облегчённо вздохнули.
Он открыл люк и выбрался наружу. И тут на него навалились свои, советские лётчики.
— Хренов! Лёша! — заорал идущий первым товарищ.
Тут уже обнял его и попытался поцеловать с такой искренней радостью, что на мгновение показалось, что это кино. Надо признать, что Лёха так и не смог понять, привычку местного населения лезть целоваться по поводу и без. И как то это не воспринималось… с неправильным уклоном, скажем, как в будущем.
— Вот где дорогой Леонид Ильич нахватался дурных манер, — успел подумать Лёха, ловко уклоняясь от этой «гомосятины».
— Иван⁈ — Лёха
