Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 5
Я взял в руки письмо – какое-то мрачно-торжественное предчувствие охватило меня, мне показалось, что я стою на пороге другого мира... Короткая записка потрясла меня, во-первых, своим загадочным содержанием, из которого следовало, что никакой ясности в этом деле нет и быть не может, и, во-вторых, необычностью словесных выражений. Это было похоже на трагический бред юродствующего фанатика, содержащий, тем не менее, скрытую, огромную интеллектуальную мощь... Вот полный текст записки, прочитав которую, я тотчас же понял, что не смогу уйти от этого дела:
«Пало-Альто, 12 августа, 6 часов утра...
В моей смерти никого не вините и причину не ищите – она во мне и только во мне самом. Я слишком много узнал, я узнал Богово, а Боги не простят этого ни мне, ни вам... Хотя мы все подобны простым подопытным кроликам, однако отличаемся от последних двумя качествами: во-первых, способностью понять, что мы «кролики», и, во-вторых, способностью самостоятельно и обдуманно покончить с собой. Последним я и позволю себе воспользоваться. Надеюсь, что наши дети, а может быть и внуки, проживут в счастливом неведении – да позволят им это Боги.
Рэй Берлекемп (подпись)
P.S. 1 час 30 минут от начала нашей новой истории – это мгновение я оставляю за собой, но, пожалуйста, широкой публике все это не разглашайте».
Я стоял с запиской в руках, не в силах проглотить застрявший в горле комок. Неправильно истолковав мое молчание, президент снова пошел в наступление:
– Как видите, мистер Ньюмэн, профессор прямо пишет – ему стало известно нечто, не оставляющее для него иных возможностей... Он, заметьте, надеется, что его дети останутся в неведении – явный намек на некие обстоятельства, порочащие их мать, причем порочащие весьма серьезно. Кроме того, Рэймонд, заботясь о репутации семьи, просит все это не разглашать. Кажется, ясно, в чем дело...
– Предположим, что это так, – начал я, преодолевая оцепенение, – но при чем здесь «кролики»?
– Обычное профессорское философствование на абстрактную тему, – отрезал президент.
– Следовательно, вы полагаете, что за час и тридцать минут до самоубийства, то есть. в половине пятого ночи, Рэймонд узнал об измене жены?
– Да, нечто в этом роде...
– И вы к тому же полагаете, – продолжал я издевательски, – что, судя по приписке, профессор счел это событие началом новой эры истории?
Президент не принял моего вызова и ответил совершенно спокойно и серьезно:
– Не придавайте особого значения той форме, в которую Рэймонд облекает свои мысли. Его и в жизни не всегда можно было понять. Полагаю, что за несколько минут до смерти человек имеет право немножко, простите за откровенность, поюродствовать...
– Хорошо, мистер президент, я принимаю ваше предложение и готов начать расследование при условии...
– Прекрасно! Все ваши условия принимаются без обсуждения.
– Тогда я хотел бы ознакомиться с лабораторией профессора Берлекемпа.
– Пожалуйста, хотя, поверьте, это мало продвинет вас по сути дела, – сказал президент, нажал одну из клавиш на пульте своего стола и, обратясь к большому видеомонитору на противоположной стене кабинета, попросил доктора Гусмана.
На светящемся экране появился худощавый брюнет лет сорока, с большими выразительными глазами.
– Я слушаю, шеф, – сказал человек на экране.
– Сол, – обратился к нему президент, – мистер Ньюмэн, находящийся в данный момент у меня, будет проводить частное расследование по делу Берлекемпа. Ознакомь его с лабораторией и попроси Бланш зайти за ним в мой офис – пусть она по дороге введет мистера Ньюмэна в курс дела, чтобы он не терял время понапрасну...
– Хорошо, шеф, будет сделано, – вяло ответил Сол Гусман, и презрительная гримаса передернула его лицо.
Я понял, что с этим человеком мне нелегко будет найти общий язык.
– Желаю удачи, – президент пожал мне руку и добавил: – учтите, Сол – ближайший ученик Рэймонда и тоже с характером... Впрочем, здесь все с характером, – сокрушенно заметил он и впервые широко улыбнулся.
– Последний вопрос, – проговорил я уже с порога. – Правда ли, что профессор занимался проблемой существования внеземных цивилизаций?
– Нет, неправда! В нашем центре занимаются только реальными проблемами. Профессор Берлекемп работал со сложными биокибернетическими системами, и в первую очередь – над проблемой клеточно-молекулярного и молекулярно-генетического механизма памяти... Еще раз – удачи вам...
Я вышел из кабинета президента с чувством жгучего профессионального интереса и с мрачными предчувствиями. Итак, первая версия выдвинута: выдающийся ученый убил себя, потрясенный изменой жены. Эта вполне правдоподобная и понятная любому обывателю версия как будто косвенно подтверждается содержанием предсмертной записки, а главное – абсолютным отсутствием других версий. Я, однако, в эту, пока единственную, версию просто не верю. Более того – я не верю, что в нее верит президент института, а это значит, что есть другая, истинная причина самоубийства профессора. Она, эта причина, находится здесь, в этих стенах, и ее хотят от меня скрыть – это уже становится очень интересным...
* * *
Ощущение необыкновенного поворота в моей работе, а может быть и в жизни, теперь уже не оставляло меня. Проходя по коридорам Стэнфордского центра и по дорожкам его парка в лабораторию, я почти не замечал и едва слушал сопровождавшую меня ассистентку доктора Гусмана Бланш Стаурсон. Это потом я оценил, как молода и хороша она, несколько позже, когда Бланш сыграла ключевую роль в моем прозрении. А теперь, в парке института, она быстро рассказывала мне о Рэймонде Берлекемпе – каким великим ученым он был, как много сделал для Сола, для нее и всех других... Несмотря на отстраненность, вызванную шоком от предсмертного письма Берлекемпа, я профессионально фиксировал ключевые фразы Бланш – профессор был одинок, потому что не имел равных, жена не могла понять его, потому что была обыкновенной мещанкой... Промелькнула мысль – эта девушка, похоже, была серьезно влюблена в своего профессора...
Я, впрочем, думал тогда больше о своем, и преодолевая потрясение, начинал методично работать. Пока у меня было мало данных, однако из предсмертного письма Берлекемпа следовало два важных вывода. Во-первых, в течение нескольких ночных часов 12 августа он узнал нечто, отвратившее его от жизни. Во-вторых, упоминание о «подопытных кроликах», кажущееся штампом в устах столь нестандартно мыслящего человека, явно свидетельствует о том, что профессор счел себя и окружающих очень сильно зависимыми от кого-то или чего-то. По-видимому, он внезапно узнал нечто ужасное и фатально неотвратимое именно об этой зависимости. Я упорно шагал дальше по лестнице логических рассуждений – от кого можно узнать нечто неожиданное ночью в своем доме, где помимо профессора были его жена, а также их дети – сын и дочь, школьники старших классов? Правдоподобных вариантов ответа не так уж много: профессору могли позвонить по телефону, у него мог быть разговор с женой и, наконец, он мог что-то прочитать или просчитать... Далее – что катастрофически ужасного он мог узнать из телефонного разговора, разговора с женой, равно как из внезапно прочитанного или рассчитанного? Здесь было больше вариантов: профессор мог узнать, что финансовая игра, в которую он был, к примеру, втянут, полностью проиграна, и он разорен; что результаты его многолетнего труда использованы в преступных, с его точки зрения, целях; что он фатально ошибся в своих исследованиях; что его близкие подло обманывают его, что жена ему изменяет, что его дети... – здесь можно бесплодно фантазировать до бесконечности, и это все надо проверять.
Мы с Бланш между тем приближались к лаборатории.
– Скажите, пожалуйста, мисс ... Стаурсон, вы звонили профессору Берлекемпу в ночь его смерти? – спросил я наугад, рассчитывая на неожиданность.
– Да, – быстро ответила она, отпрянув и побледнев.
– Простите, но по какому делу?
Бланш испуганно молчала, и я начал наступать:
– Короче говоря, что вы ему сообщили в ту ночь?
– Я ничего не сообщала... просто спросила, какую аппаратуру готовить к завтрашним опытам...
– Вы хотите, чтобы я поверил, что для этого стоило беспокоить профессора ночью?
– Профессор сам просил меня позвонить ему по этому вопросу попозже.
– Что значит «попозже»?
– Я звонила ему в полночь.
– Что же ответил вам профессор?
– Он сказал, что готовить аппаратуру не нужно.
– Он был в мрачном настроении?
– Наоборот, он шутил.
– Шутил? Каким образом?
– Он сказал, что аппаратура не нужна, так как он и без нее уже умеет говорить с Богом. Он так и сказал: «... умею говорить с Богом».
– Может быть, вы застали профессора за вечерней молитвой?
– О, это так не похоже на него – вечерняя молитва... – грустно ответила Бланш.
Я посмотрел на Бланш внимательно и наконец оценил, как она хороша. Рабочий халат не мог скрыть идеальную гармонию форм... Чистый мрамор лица, обрамленного длинными темно-каштановыми волосами... Большие глаза, словно светящиеся голубым изнутри, такие, знаете, в которых сразу же тонешь... Для проверки одной из моих гипотез нужна была сильная реакция, и я спросил бесцеремонно: «Вы были близки с Рэймондом?» Она посмотрела как-то сквозь меня и неожиданно спокойно ответила: «Будем считать, что я не поняла вашего вопроса... Впрочем, уверяю вас – последние годы женщины интересовали Рэя меньше всего, он был слишком увлечен янтарными бусинками».
