Неизвестно - Якушев Люди на корточках
А дальше по Марксу —осталось у него главное богатство —время. Тельняшка черноморская истлела, костюм свадебный пропил. Память как сито сделалось, руки тряслись, Елда шлангом своим похвалялся —безразмерным... Однажды после бутылки китайского спирта деревья в городе пошли. Прохожие исчезли, а деревья пошли. Страшно было, по-настоящему страшно.
Одна хабалка Нюша оставалась в этом больном мире человеком с большой буквы —нетнет, а наливала пива в долг. Долгов этих много накопилось, а ей вроде и нипочем. А тут осень наступила. Холода. Пивную бочку свезли в теплые края. Приходилось как пчелкам — там-сям нектар собирать.
Вот сегодня Елда рано утром с литром самогонки пришел. Заря едва брезжила. По радио утреннюю зарядку как раз передавали. Так под радио и уговорили литру. Бутус тут же и
отключился, поскольку не ел уже дня два и слаб был, а радио играло тихо. Елда ушел -вон следы его грязные — ищи ветра в поле.
Бутус сполз с кровати —одеваться, слава богу, не надо было —со вчерашнего дня штанов не снимал, босиком дошлепал до стола (спал-таки без ботинок), понюхал бутылки. Пахли крепко, но были сухи. Долго и грозно крыл матом все, что попадалось на глаза —даже солнцу досталось. Голова кипела, что-то переворачивалось в желудке, руки и ноги заходились мелкой собачьей дрожью.
У стороннего наблюдателя может сложиться впечатление, что Бутус — эдакий горемыка из горемык, аппендикс рода человеческого. Это как посмотреть, возражу я стороннему наблюдателю, может быть, Бутус и есть самый счастливый человек на свете. Единственная всепоглощающая страсть очень упрощает жизнь. Он избавил себя ото всех изматывающих, сводящих с ума финтифлюшек бытия —он не ходил взад-вперед, как шатун, на службу, он не варил ежедневного супа, он не слушал новостей, не заучивал наизусть “Чародейкою зимой околдован лес стоит”, не бегал восьмого марта по городу в поисках спасительного букета, его не заботил стаж, метраж и колораж. Все, что ему действительно было нужно -утром ли, днем, вечером — это выпить. Все.
Мир был бесконечным, вонючим, загаженным коридором, по которому он шел и шел, и шел, счастливый человек, наплевавший на все —мимо запертых дверей, мимо непроницаемых окон, мимо засиженных мухами объявлений, мимо кокетливых трусиков на бельевых веревках, мимо чарующих звуков танго и запахов чужих борщей —пока не забредал в какой-то тупичок, где ему наливали, и он растворялся в налитом, распадался на атомы, превращаясь в восхитительное ничто.
Потом атомы непостижимым образом опять соединялись, и Бутус восстанавливался в пространстве. Как всякому новорожденному, ему было плохо, но зато он точно знал, что ему нужно, а многие ли могут похвастаться таким знанием?
На дурных ногах Бутус вышел из комнаты и мрачно проследовал в общественный туалет. Скопившиеся в нем за ночь шлаки бунтовали и просились наружу. Он расстегнул ширинку, и зрелище инструмента подняло его дух. Когда Елды не было рядом, он чувствовал себя чемпионом. Победоносно рыча, Бутус изверг мощную струю. Потом, застегнул штаны, вышел из туалета, не унижая себя спусканием воды —он был не из тех слабаков, которые вечно сморкаются в потолок и полощут за собой унитазы.
Общежитие казалось вымершим. Откуда-то издалека, может быть, с пятого этажа доносилась музыка —магнитофонный голос пел модную песенку: “...где же ты, моя попутчица, разошлись наши пути...”. “Эх, попутчица! —зло подумал Бутус. —Вмандюлить бы тебе!”.
Он мог бы потыкаться по комнатам, поскандалить, напроситься на глоток вина, но интуиция подсказывала ему, что здесь момент упущен и усилия не оправдаются.
Через пять минут он уже плелся по поселку, злобно и подозрительно высматривая, чем бы поживиться. Он часто сплевывал и рыгал воздухом.
Час был неподходящий —ничего интересного не высматривалось, лишь мелкие дети, безденежные и некурящие, играли возле домов в свои глупые игры, создавая суету и шум.
Ближе всех жил Мыс, и Бутус решил отправиться к нему в гости. Уже целую неделю Мыс нигде не показывался — то ли пил дома втихую, то ли загремел под фанфары — а Матрос, у которого лицо от политуры и клеев было такого синего цвета, что издали его принимали за негра, а не за матроса, сказал на полном серьезе, что помер, наверное, Мыс, скорее всего.
Но Бутус не верил —Мыс здоровый мужик, крепкий, а что букву “ш” не выговаривает, так от этого не помирают. И еще Бутус рассудил, что Мыс, должен быть, наготовил браги и заперся, гад. Ничего, он его достанет. Все стекла переколотит, но своего добьется.
В таких мечтаниях добрел Бутус в конец улицы, где стоял старый деревянный дом, стоял с таким измученным видом, будто был он не дом, а непохмеленный алкаш в очереди за пивом. В непромытых окнах его туманно отражались голые деревья и облака серобагровой окраски.
Бутус толкнул калитку и вошел в маленький дворик, полный всяческого хлама. Возле крыльца черной дырой зияла давно пустая собачья конура. Бутус поднялся на крыльцо и постучал в дверь кулаком. После третьего удара дверь приоткрылась, и Бутус, пнув ее ногой, вошел. В темноте он наткнулся на пустое ведро, которое с тошнотворным грохотом полетело в угол. Он вздрогнул и выругался. Тишина. Бутус вошел в комнату.
Мыса не было. Пахло плесенью и мочой. В тусклом свете Бутус увидел облезлую кушетку, на которой валялось слипшееся солдатское одеяло. У окна стоял стол с объедками недельной давности. На донышке бутылки из-под портвейна темнел высохший осадок, напоминающий половую краску. В доме было холодно.
Отсутствия хозяина, а еще более вожделенной браги, разозлило Бутуса. В коридоре он уже намеренно пнул ведро, бабахнул дверью и в мрачном раздумьи вышел со двора. “Вот сука, гнида позорная...” — думал он.
На перекрестке Бутус остановился. Дул ветер, Красное солнце пряталось за крыши. На остановке стоял пустой скособоченный автобус. Призраком промелькнула заморская тачка, обдав Бутуса ароматным выхлопом.
Бутус отвернулся от ветра и потащился вверх к автобазе. Этот проклятый ветер, пахнущий неминуемой зимой, будто сдул с улицы всех прохожих. Поход Бутуса превращался в глупую прогулку.
На углу он остановился, принюхавшись, как волк, к ветру, и посмотрел вдаль, куда уходил серый забор автобазы. Там пробирался среди луж какой-то человек. Бутус сплюнул сквозь зубы и поспешил за ним. Грязь чавкала и свистела под ногами, но он не обращал внимания. Расстояние между ними сокращалось —ничего не подозревающий прохожий шел медленно, выбирая дорогу. У конца забора Бутус догнал его и крикнул в спину, прикрытую замшевой курточкой: “Стой, сука!”.
4.
Олегу Петровичу был бы к лицу автомобиль. “Жигули”, ну “Запорожец” на худой конец. Но о том, чтобы сесть за руль, он никогда и не помышлял. Матушка ненавидела двигатели внутреннего сгорания. Отправляя его в школу, она повязывала шарф на его тощей шее и веско говорила: “Осторожнее на перекрестках! Эти автомобили так носятся!”. Когда он однажды заикнулся о мопеде, она только деланно расхохоталась и перевела разговор в приличное русло, что умела делать замечательно. Все разговоры в их доме неизбежно уходили в это русло. Странно, но она ничего не имела против общественного транспорта за пять копеек.
Олег Петрович привык к автобусам, хотя и не любил их. Там он превращался в нуль, в обыкновенного пассажира, которого на возбраняется пихать, давить и крыть матом. Там не котировались ни титул, ни аристократические руки. В автобусе ценились руки жилистые, грязные, с крепкими локтями.
Олег Петрович ехал с работы в переполненном автобусе. Сжатый со всех сторон телами, он вынужденно находился почти лицом к лицу с молодой кондукторшей, непринужденно восседавшей на своем кресле —так близко, что при желании мог свободно поцеловать ее в подведенные фиолетовой помадой губы. Он, однако, не испытывал такого желания и, более того, старательно отводил взгляд от ее равнодушного лица, делая вид, что любуется никудышным пейзажем за окном.
— Задняя площадочка! — спокойно, но звучно сказала она, поводя неробкими глазами. -Билетики все взяли?
—Вот этот не взял! —заржал кто-то из кучи красномордых молодцов на задней площадке, часто хлопая своего товарища по вязаной шапочке, будто убивая ускользающую вошь.
—Иди ты на...! —громогласно ответил товарищ, проводя ответные телодвижения, чем сильно колебал окружающую толпу.
“Можно не толкаться?!”, “Мужики, вы там поаккуратнее!”, “Пошел на...!”.
Олег Петрович поморщился. Сверху на его голову свешивался небритый безмолвный детина, от которого несло псиной. Под желудком у Олега Петровича шевелилась испуганная светловолосая девочка. Лента в ее косичке распустилась и свисала на плечо. “Тоже едут! —невольно помыслил Олег Петрович. —В ее-то года пешочком —самое милое дело!”. Он представил, как хорошо бы стало в автобусах, если бы появился указ, обязывающий школьников для здоровья ходить пешком.
