Неизвестно - Якушев Люди на корточках
Впрочем, черт с ним... Потом я пошел еще к одной подруге —там я пил ликер. Что за мода пить эти ликеры? Да еще в количествах, неприемлемых для европейцев! В общем, потом я
еще где-то был... Помню, был чертовский ветер, и приходилось все время держать шляпу... И еще я промок... Но к утру я уже где-то более-менее обсох и пошел домой... Но где же я был?
Барский замолчал и задумался. Олег Петрович решил, что сейчас-то откроется наконец главная тайна, но партист неожиданно спросил:
— Слушайте, у вас есть чего-нибудь выпить?
Стеблицкий с детства был воспитан в духе гостеприимства. То есть —даже если у тебя решится пол, прежде всего предложи гостю сесть и так далее. Навыка выпроваживать наглецов у Олега Петровича не было никакого —матушка принимала только приличных людей. Поэтому сейчас он смог сказать единственное:
— Мы с вами выпьем чаю! У меня есть удивительный чай!
И с этими словами он выскочил на кухню, потому что в глазах у актера появилось такое изумление, будто он увидел вдруг в Стеблицком не человека, а ящера в чешуе — и вынести этого было невозможно.
На кухне он трясущимися руками разжег газ на польской плите и поставил чайник, одновременно пытаясь сосредоточиться и собраться с мыслями. Он вспомнил утренний визит к Переверзеву, тихому, приличному человеку, у которого они тихо и прилично и с большим удовольствием поговорили о политике и пришли к выводу, что Якубовский -очень странный генерал.
Стеблицкий как-то об этом не задумывался, не ставил себе такого вопроса. Генералы и депутаты были в его глазах сродни античным героям, обитателям Олимпа, и, как всякие герои, не допускали толкований. Но Переверзев просверлил его сквозь наивные круглые очки жгучим, как крапива, взглядом и прямо так и сказал с бо-ольшим значением: “Якубовский — очень странный генерал!”, и беспощадно не отводил глаз, пока Стеблицкий не развел руками, признавая дьявольскую его проницательность.
Таким же манером они выяснили, что и спикер Хасбулатов —тоже странный человек, и адвокат Макаров —тоже, и даже Руцкой, вовсе не странный, но как-то странно себя в последнее время ведет, и вообще все странно, и непонятно, чем кончится. А потом очень осторожно, с оговорками и поправками, постановили, что евреи все-таки тоже странная нация, и без них, пожалуй, не обошлись и на этот раз.
Потом они мило распрощались, и он пошел домой по грязной улочке, размышляя о демократии, падении нравов —и накликал. И все смешалось —испуг, восторг и снова испуг, почти на грани умопомешательства. Что-то сдвинулось в мире, что-то случилось такое, на фоне чего даже генерал Якубовский не выглядел таким уж странным, и надо было срочно расставлять все по полочкам, трезво осмыслять и переосмыслять, а вместо этого приходилось подыгрывать в фарсе южного гомика с алкоголиком Барским в главной роли. Олег Петрович окончательно склонялся уже к мысли, что крупно ошибся —и в актерах вообще, и в Барском персонально, и в его белом пиджаке. Скорее всего где-то в
Алабаме именно в таких белых одеждах сидят на корточках возле алабамских пивных бочек местные ханурики.
Что-то вдруг загремело в ванной, и Стеблицкий в смятении бросился на шум. То, что он увидел, добило его окончательно.
Отрицательный персонаж Чэнс в белоснежном костюме стоял перед зеркалом в сверкании кафеля и вороватыми движениями опрастывал в пластмассовый стаканчик флакон с иностранным одеколоном “Премьер”, которым Олег Петрович очень гордился и пользовался в крайних случаях. Изысканный одеколон спазматически изливался в пластиковый стакан с тихим противным хрюканьем.
Олег Петрович превратился в соляной столб. Чэнс исподлобья кротко взглянул на его бледное лицо, демонстративно повернулся спиной и очень быстро выпил содержимое стаканчика. Возможно, для неразведенного одеколона это было даже чемпионское время. Затем он помотал головой и поставил пустой флакон на полку. Постепенно движения его делались замедленными и умиротворенными. Он, не торопясь, сполоснул стаканчик под струей горячей воды и спокойно вернул его на место. Мельком глянул на себя в зеркало и подмигнул.
Олег Петрович издал горлом жалобный звук. Барский усмехнулся и мягко вытолкал хозяина в коридор. Вышел сам из ванной и аккуратно выключил за собой свет.
И Стеблицкий взорвался. Сильно разбавленная беспощадным временем шляхтетская кровь его наконец-то вскипела. Это явление чудесным образом совпало с закипанием чайника, и Олег Петрович превосходным преподавательским голосом отчитал Барского как мальчишку под свист пара и дребезжание жестяной крышечки. Лучшего разноса он не учинял за всю свою школьную жизнь и получил теперь огромное удовлетворение, единственно жалея, что не имеется свидетелей этого маленького, но блистательного спектакля. Школьные учителя в своем роде тоже артисты. Выпустив пар, Олег Петрович гордо вышел на кухню и утихомирил чайник. Он нашел наконец единственно правильную линию поведения, он опять был в форме и настроен весьма решительно. Выгнать гостя из квартиры представлялось теперь не труднее, чем закапанного чернилами обалдуя из класса.
Властный и прямой, он вернулся к гостю и недвусмысленным жестом подал Барскому его элегантную шляпу. Барский шляпу принял безропотно и напялил ее на затылок, как сельский ухарь.
Его здорово развезло, он покачивался, беспрестанно моргал и улыбался. Олег Петрович молча и величаво указал ему на дверь. Только так!
Барский однако уходить не торопился. Он сунул руки в карманы, широко расставил ноги и сверху вниз поглядел на Олегу Петровича с пьяным добродушием. От него пахло “Премьером”.
—Ты что, обиделся? —спросил он слегка заплетающимся языком. —Из-за паршивого одеколона? Ты что, серьезно — обиделся?
Олег Петрович лишь повторил величавое движение руки.
Барский тоже взмахнул рукой и категорически ткнул Олега Петровича в грудь указательным пальцем. Он сделался серьезен.
—Если из-за одеколона, —сказал он строго, —то это зря. Сейчас пойдем ко мне, и я дам тебе сто флаконов такого одеколона. И вообще повеселимся. Я вижу, ты — холостяк, и тебе нужна баба. Найдем. И вообще...
Олег Петрович покраснел —Барский здесь явно наступил ему на заветную мазоль —но ответил непреклонно:
— Я-с-вами-никуда-не-пойду! А вы немедленно покинете этот дом и более никогда...
—Ой-ой-ой! —презрительно пропел Барский. —Подумаешь, Орлеанская девственница! Знаешь, что я тебе скажу, Олежка? Ей-богу, ты не обижайся, но ты все-таки сволочь! Ты, учитель, чему ты можешь научить вот этих юных... как их!.. цветов и стеблей? Да ничему! Ты же —законченный эгоист. В трудную минуту ты предаешь одинокого измученного человека из-за глотка одеколона! И это притом, что я, строго говоря, спас тебя утром от набега обезьян! И это притом, что я пообещал тебе расплатиться за одеколон сторицей... и это притом... — он на секунду задумался и закончил не совсем уверенно, — ...что я, кажется, могу превратить тебя в... например, в жабу...
Тут он пришел в возбуждение, пошатнулся, задел плечом старинное, еще мамино зеркало и воскликнул:
— Мы ж с тобой... я ж тебе... забыл?!
Он схватил Стеблицкого за величественную руку и принялся шарить взглядом по стенам прихожей. Наконец он уставился на выключатель ванной комнаты, который только что выключал.
—Вот, гляди... Тебя я в жабу не буду... Но для интересу... Вот, например... —голос его сделался драматически-зловещим. — Хочу, чтобы этот выключатель превратился в жабу!
Стеблицкий невольно стрельнул глазами в сторону предмета колдовства. Это был стандартный выключатель из розовой пластмассы с черным рычажком. И еще секунду он оставался таким. А затем он вдруг потемнел и вспучился, словно поджарился изнутри, шевельнулся и шлепнулся на пол, открыв в бетонной стене зияющую дыру с двумя алюминиевыми концами в глубине.
Стеблицкий тупо посмотрел вниз, и волосы зашевелились у него на голове —на полу сидела жаба. Она была пятнистая, как десантик, влажная и дышала часто и тяжко, как пенсионерка Сукристова, преподавательница из их школы, страдающая астмой.
Стеблицкому стало плохо. Хватаясь за стены, он добрел до комнаты и упал на диван. Пьяный Барский принес стакан воды.
—Вот так все утро, —объяснял он, набирая воду в рот и брызгая ею в лицо Стеблицкому. Вода пахла одеколоном. —На меня бросилась собака, и я пожелал ей провалиться. Она провалилась. Башка у меня не работала, я не знал чего придумать, и вообще решил, галлюцинации, поэтому не нашел ничего лучше —там была куча кирпичей —я велел и ей провалиться, и она провалилась... А потом появились вы... А сейчас — жаба. Ну, как вы?
— Уже лучше, — скрипуче сказал Стеблицкий и сел.
— Пойдете ко мне?
Стеблицкий кивнул. Ему было страшно оставаться в доме одному, с жабой.
Пока в прихожей бледный Стеблицкий надевал свою курточку и шнуровал ботинки, актер, картинно облокотясь о стену, открывал душу. Жаба куда-то исчезла.
