Генри Филдинг - Амелия
– А почему бы, собственно, и нет? – ответил Джеймс. – Черт меня побери, если я когда-нибудь в жизни встречал более обворожительную женщину.
И тут он стал подробнейшим образом описывать ее наружность, но поскольку привести это описание полностью не представляется возможным, то мы предпочитаем поэтому и вовсе его пропустить; а завершил полковник свою речь следующим образом:
– Да будь я проклят, если не считаю ее самым прелестным существом на свете. Я отдал бы половину состояния, лишь бы она полюбила меня так, как любит вас, Бут. Впрочем, если подумать здраво, мне пришлось бы вскоре пожалеть о такой сделке: ведь весьма возможно, что тогда она сделалась бы мне совершенно безразлична.
– Простите меня, дорогой полковник, – возразил Бут, – но ваши рассуждения кажутся мне довольно странными. Красота нас, конечно, прельщает, высокие достоинства вызывают восхищение, а доброта – уважение, но черт меня побери, если я соглашусь, будто еще что-нибудь, кроме любви, может вызвать любовь.
– А не кажется ли вам, что подобное суждение свидетельствует о чрезмерном себялюбии? – ответил Джеймс. – Впрочем, если взглянуть на это с другой стороны, то что может быть скучнее? Все равно, что одно масло или один сахар! Тьфу, пропасть! Такой пищей может пресытиться даже изголодавшийся священник. Подстегнуть аппетит может только что-нибудь кисленькое.
– Такого рода уподобления не в моем вкусе, – воскликнул Бут, – но что касается любви, то, поверьте, она никогда не вызывала у меня пресыщения, Мы прожили с женой около трех лет почти в полном одиночестве, и никогда не бывало, чтобы ее общество было мне в тягость или чтобы я испытывал потребность в ком-нибудь другом, и уж точно никогда не прибегал к чему-нибудь, как вы изволили выразиться, кисленькому, чтобы раззадорить свой аппетит.
– По мне, так все это слишком уж необыкновенно, слишком романтично, – ответил полковник. – Если бы мне, не приведи Господь, довелось провести взаперти три года с одной и той же женщиной, то я выжил бы лишь в том случае, если бы у нее оказался такой же бешеный нрав, как у миссис Мэтьюз. А от любви я бы зачах и испустил дух в какие-нибудь два-три месяца. Предположим, мне и в самом деле выпало бы такое наказание, какую я предпочел бы тогда женщину? Думаю, ни одна добродетель не могла бы меня удовлетворить. Нет уж, я предпочел бы, чтобы, обладая нравом тигрицы, она в то же время соединяла в себе скромницу, ворчунью, ученого, критика, острослова, политика и якобита – вот тогда, возможно, постоянные стычки поддерживали бы в нас доброе расположение духа и, каждый день желая друг другу провалиться в тартарары, мы ухитрились бы приспособиться к чертовски монотонному образу жизни, не впадая в чрезмерное уныние или в ипохондрию.
– Так вы, значит, не собираетесь порвать с этой женщиной? – воскликнул Бут.
– Во всяком случае, если смогу, – ответил полковник, – то постараюсь не усугублять того, что уже произошло.
– И были бы непрочь помириться с ней?
– Еще бы, конечно, помирюсь, если удастся, – ответил полковник. – Надеюсь, у вас нет на сей счет каких-нибудь возражений?
– Разумеется, нет, мой дорогой друг, – сказал Бут, – разве только что ради вашего же блага.
– Я вам верю, – сказал полковник, – и все же позвольте вам заметить, вы человек решительно ни на кого не похожий, коль скоро не настаивайте на том, чтобы я расстался с ней ради вас. Клянусь душой, я начинаю жалеть женщину, воспылавшую страстью к, возможно, единственному в Англии мужчине вашего возраста, который оставил ее чувство без ответа. Что касается меня, то, поверьте, она нравится мне больше любой другой женщины, и раз уж так случилось, мой мальчик, то даже если бы в ее душе гнездилось столько же пороков, сколько в ящике Пандоры[172] болезней, я все равно жажду заключить ее в свои объятья; при этом, во избежание несчастья, надобно лишь по возможности следить, чтобы крышка ящика не открылась ненароком. А теперь, дорогой Бут, – продолжал он, – давайте лучше займемся делами; мне, признаюсь, неловко, что я так долго ими пренебрегал, и все по вине этой распутницы, – вот, пожалуй, единственное, за что я на нее зол.
Тогда Бут рассказал полковнику, что он заручился обещанием благородного лорда похлопотать за него, с чем Джеймс сердечно его поздравил и, пожав ему руку, добавил:
– Уж поверьте мне, если он принимает в вас участие, то другого ходатая вам и желать не следует; а я и не знал, что вы с ним знакомы.
Бут пояснил, что познакомился с лордом недавно и что его рекомендовала милорду некая дама.
– Ах, дама! – воскликнул полковник. – Что ж, в таком случае не стану допытываться, как ее зовут. Везет же вам, Бут, с женщинами; можете мне поверить, что в данном случае это самая надежная рекомендация. В чем другом, а в любви к дамам милорд может тягаться с самим Марком Антонием,[173] и если он не истратил на них столько же, сколько почтенный римлянин, то уж во всяком случае не по своей вине. Стоит ему однажды облюбовать какую-нибудь женщину, и он уже ни перед чем не остановится, лишь бы заполучить ее.
– Ах, вот как! – воскликнул Бут. – Неужели он такой?
– Такой, – подтвердил полковник. – Впрочем, таковы все мужчины, за редким исключением. Я хочу сказать, что большинство из них ничего не пожалеет, кроме, разумеется, денег. Ведь любовь, точно так же как и дружба, простирается подчас только jusque à la bourse[174] и не далее. Но что касается милорда, то я не знаю человека, который бы в таких случаях с большей легкостью расставался с деньгами, нежели он. Теперь вы видите, дорогой Бут, насколько я с вами откровенен, полагаясь на вашу честь.
– Надеюсь, что так, – вскричал Бут! – Но вот только никак не пойму, какой урок мне следует извлечь из этого доверия.
– Да разве я не дал вам понять, – удивился Джеймс, – где ваш товар может найти себе наилучшего покупателя? Смею вас заверить, мой друг, что это тайна, которой я не стал бы делиться с первым встречным, оказавшимся в вашем положении и принимая во внимание все обстоятельства.
– Весьма сожалею, сударь, – воскликнул потрясенный его словами Бут, смертельно при этом побледнев, – что вы способны допустить мысль, от которой у меня кровь стынет в жилах. Мне не хотелось бы верить, что на свете существуют подобные негодяи, однако меня самого следовало бы презирать вдвое больше, если бы я только заподозрил в своей душе хоть малейший намек такого умысла. Мне уже довелось изведать в жизни немало испытаний и, кто знает, какие еще более тяжкие могут выпасть мне на долю, однако моя честь, слава Богу, в моих руках, и я готов смело заявить Фортуне, что этого она меня не лишит.
– Но разве я не выказал вам должного доверия, мой дорогой Бут? – спросил полковник. И ваши слова прекрасно подтверждают справедливость моего мнения, ибо, принимая все во внимание, это было бы самым позорным бесчестьем.
– Еще бы не бесчестье! – подхватил Бут. – Чтобы я стал торговать собственной женой! Могу ли я допустить мысль, что на свете существуют люди, способные на такое?
– Утверждать не берусь, – сказал полковник, – однако с уверенностью скажу одно: у меня и в мыслях не было ничего подобного, и совершенно не понимаю, как вам самому пришла в голову подобная мысль. Под товаром я подразумевал всего лишь очаровательную мисс Мэтьюз, за которую милорд, не сомневаюсь, выложил бы изрядную сумму, чтобы перешибить мне дорогу.
После такого объяснения лицо у Бута заметно прояснилось и он с улыбкой заметил, что ему, как он надеется, нет необходимости давать полковнику каких-либо заверений на сей счет. И все же, хотя слова полковника и рассеяли возникшие было подозрения, но на душе у Бута осталась тяжесть, порождавшая не слишком приятные чувства. Проницательный читатель, вероятно, и сам догадывается, какого рода были эти чувства; если же нет, нам, надо думать, еще представится случай дать необходимые пояснения. А пока мы завершим на этом изложение дружеской беседы, а заодно и пятую книгу данной истории.
Книга шестая
Глава 1
Панегирик красоте и прочие серьезные материи
Беседуя друг с другом, полковник и Бут дошли до жилища Бута в Спринг-Гарден: поскольку в тот день недели было небезразлично, в каком из лондонских кварталов находиться, Бут не мог посетить полковника.
Дома, к немалому удивлению Бута, никого кроме служанки не оказалось. Выяснилось, что Амелии пришлось присоединиться к миссис Эллисон, которая повезла их детей к милорду: малышка никак не хотела идти без нее, а любящую мать не пришлось долго уговаривать составить им компанию.
Не успели гость с хозяином переступить порог, как раздался торопливый стук в дверь и в комнату вбежал слуга миссис Джеймс. Возвратясь домой и не застав там своего супруга, она вообразила самое худшее и предприняла все, что приличествует предпринимать в таких случаях. Был тотчас призван аптекарь с нашатырным спиртом и нюхательной солью, послали за лекарем, а слуг отрядили во все концы на розыски, и прежде всего – на квартиру предполагаемого противника ее мужа.
