Генри Филдинг - Амелия

Едва ли мисс Беллами[169] или миссис Сиббер[170] удавалось когда-нибудь изобразить на сцене большее изумление, нежели то, которое появилось после этих слов на лице миссис Джеймс.

– Боже милостивый! – воскликнула она. – Брат, что вы такое говорите? Вы меня смертельно испугали! Велите слуге поскорее подать мне стакан воды, если вы не хотите, чтобы я умерла прямо у вас на глазах. Когда, где, каким образом произошла эта ссора? Почему вы не воспрепятствовали этому, если знали об этом заранее? Неужели недостаточно того, что вы терзаете меня, рискуя своей собственной жизнью, так вам еще надобно подвергать смертельной опасности жизнь человека, который, как вам следовало бы знать, обязан и должен быть для меня дороже всех на свете? Обнажите свою шпагу, брат, обнажите свою шпагу и вонзите мне в грудь – это будет с вашей стороны более милосердным поступком, нежели терзать ее страхом и отчаянием.

Произнеся это, она выпила стакан воды и откинулась в кресле, словно вот-вот намерена была лишиться чувств.

Если бы это и в самом деле с ней произошло, то полковник, возможно, едва ли был бы в состоянии оказать ей помощь, поскольку нанесенный ею удар был куда чувствительней, нежели десять тысяч ножевых ран. Он судорожно напрягся в кресле, нахмурил брови и наморщил лоб, глаза его метали молнии, он скрипел зубами, всем своим обличием внушая настоящий ужас. С таким видом он сидел какое-то время, будучи не в силах вымолвить ни единого слова и испепеляя сестру презрительным взглядом. Справясь в конце концов с душившим его негодованием и обретя способность говорить, он закричал:

– Сестра, чем я мог заслужить подобное мнение о себе? Какой мой поступок дал вам основание считать меня негодяем и трусом? Взгляните на эту злосчастную шпагу, которую я никогда в жизни не обнажал при женщине; чем она так провинилась, что вы желаете увидеть ее обагренной женской кровью?

– Увы, брат, – воскликнула она, – я не понимаю ваших слов! Вы, видимо, намерены лишить меня последних остатков разума. Что я могла такого сказать, терзаемая отчаянием, в которое вы меня повергли, чем навлекла на себя этот гнев?

– Что вы сказали? – переспросил полковник. – Да вы сказали такое, что если бы это позволил себе мужчина… да что там, будь я проклят, если бы он только намекнул, что смеет так думать, я заставил бы его проглотить мою шпагу; клянусь достоинством истинного мужчины, я стер бы его в порошок. Однако, принимая в соображение, что эти слова произнесла женщина, я снова теперь спокоен. Примите и вы в соображение, моя дорогая, что вы моя сестра, и проявите большее самообладание. Ведь это пока не более как предположение. Ведь подобного могло и не произойти; во всяком случае, что бы там ни случилось, вы сможете утешаться мыслью, что ваш муж вел себя с подобающим достоинством и пал на поле чести.

– Нечего сказать, хорошее утешение, – возразила сестра, – да ведь я не перенесу этой утраты! Но что же это я здесь сижу и оплакиваю свой жребий? Сейчас же поеду узнать, какова моя участь; только бы у меня хватило сил дойти до кареты. Доброго вам утра, дорогой мой брат; что бы со мной ни случилось, я рада была убедиться, что уж ваша жизнь во всяком случае вне опасности.

Полковник ответил ей приличествующими случаю изъявлениями благодарности, после чего она удалилась, но тотчас возвратилась обратно со словами:

– Брат, сделайте одолжение, велите своему лакею сходить к моей портнихе: ну, разве это не чудо, что при таком горе это не вылетело у меня из головы?

Тут же был вызван лакей и миссис Джеймс дала ему поручение: он должен передать, что она раздумала шить наряд из парчи, который заказала себе не далее как нынешним утром.

– Одному богу известно, – прибавила она, – когда мне теперь выпадет случай надеть такое платье и надену ли я его когда-нибудь вообще.

Затем она вновь принялась втолковывать лакею, чтобы он ничего не напутал и, еще раз посетовав на свою горестную судьбу, удалилась, оставив полковника в полной уверенности, что его с минуты на минуту ожидает известие о роковом исходе поединка.

Хотя читатель тоже, без сомнения, томится неизвестностью, мы все же просим прощения за то, что, прежде чем удовлетворить его любопытство, остановимся сначала на описанном нами в этой главе событии, которое, как мы считаем, заслуживает некоторого объяснения. Критик, я убежден, уже смекнул, что я имею в виду дружелюбное обращение Джеймса с Бутом, чего, судя по тому, о чем мы повествовали прежде, вовсе не приходилось ожидать.

Следует напомнить, что единственной причиной гнева, коим один из этих джентльменов воспылал против другого, послужила клевета мисс Мэтьюз, убедившей полковника, будто его приятель низко и злонамеренно чернит его.

Известно, что из всех орудий мести дьявол особенно коварно обходится с теми, кого он использует для осуществления злобных намерений разгневанной женщины, ибо, как только оскорбивший ее возлюбленный отомщен, ее гнев неизбежно сменяется раскаянием, и вся ярость, которую она обращала на предмет своей любви, обрушивается теперь с удвоенной силой на голову его убийцы.

Поэтому как только мисс Мэтьюз услыхала, что Бут убит (а первая весть была именно такой) и что убил его какой-то полковник, она тотчас вообразила, что это дело рук Джеймса. Она была крайне потрясена этим известием, и сердце ее тотчас же смягчилось. Все, что прежде питало ее страсть, вновь предстало ее глазам в самом ярком и привлекательном свете, а все, что вызывало ненависть, постепенно погасло и исчезло; если у нее и оставалось еще воспоминание о чем-нибудь, вызывавшем прежде досаду, то сердце тотчас ревностно устремилось на защиту Бута и вскоре убедило ее в том, что ее собственные поступки заслуживают куда большего порицания, нежели поведение Бута, и разве только подлец мог бы повести себя на его месте иначе.

Пребывая в таком душевном состоянии, она считала себя убийцей невинного человека и, что было для нее еще более мучительно, человека, которого она любила и все еще продолжала любить со всей страстью, какую только можно себе представить. В полковнике Джеймсе она видела теперь только орудие, с помощью которого сама совершила это убийство, и поскольку людям, безрассудно или опрометчиво воспользовавшимся каким-нибудь одушевленным или неодушевленным предметом в качестве орудия злого умысла, свойственно испытывать потом отвращение к этим самым невинным средствам, посредством которых они привели его в исполнение (наш разум прибегает обычно к такой лукавой уловке с целью самооправдания, ибо на самих себя мы готовы обрушить месть лишь в последнюю очередь), то мисс Мэтьюз теперь ненавидела и проклинала Джеймса, как истинного виновника поступка, хотя она сама же его задумала и осуществлению его всячески содействовала.

Вот почему, охваченная яростью, граничащей с безумием, она написала Джеймсу нижеследующее письмо:

«Надеюсь, это письмо застанет Вас в руках правосудия как убийцу лучшего друга, какого судьба когда-либо посылала человеку. Правда, можно считать, что он в каком-то смысле заслужил такую участь, избрав своим другом глупца, ибо кто еще, кроме глупца, мог бы поверить тому, что измыслили гнев и ярость оскорбленной женщины; ведь эта история до того невероятна, что вздумай я о ней рассказать, никто бы не принял ее всерьез.

Так знайте же, бессердечный негодяй, что несчастный Бут любил Вас больше кого бы то ни было на свете и, всячески расхваливая Вас, так же, я полагаю, грешил против правды, как я, когда клеветала на него.

Если, узнав об этом, Вы почувствуете себя несчастным, то помните, что еще больше несчастья Вы принесли безутешной

Глава 9, завершающая пятую книгу

Возвратимся однако к полковнику Джеймсу и мистеру Буту, которые вышли из дома полковника Бата с куда более мирными намерениями, нежели вообразил себе сей джентльмен, у которого только и было на уме, что шпаги, ружья и прочие орудия брани.

Местом, которое Джеймс избрал для того, чтобы облегчить свою душу, оказалась Бердкейдж-аллея[171] в Парке. Именно там Джеймс поведал Буту обо всем том, что читателю уже известно, и показал ему письмо, которое мы поместили в конце предыдущей главы.

Выслушав его рассказ, Бут крайне изумился и не смог удержаться от возгласов негодования по поводу коварства мисс Мэтьюз, на что Джеймс попенял ему, сказав, что Буту не следует отзываться с таким отвращением о поступках, причиной которых была любовь к нему.

– Как вы можете, дорогой полковник, – воскликнул Бут, – говоря о любви, упоминать и об этой женщине?

– А почему бы, собственно, и нет? – ответил Джеймс. – Черт меня побери, если я когда-нибудь в жизни встречал более обворожительную женщину.

И тут он стал подробнейшим образом описывать ее наружность, но поскольку привести это описание полностью не представляется возможным, то мы предпочитаем поэтому и вовсе его пропустить; а завершил полковник свою речь следующим образом: