Всеволод Крестовский - Торжество Ваала
Дружеская компания рассмеялась на эту, не в бровь, а в глаз попавшую, выходку: Агрономского же нервно передернуло, но он притворился, будто не понимает, в чем тут соль, и благоразумно смолчал. — «Не на дуэль же вызывать, в самом деле!.. По морде разве дать, но… Ратафьев куда его сильнее: измозжит, пожалуй»… Зато в душе он еще пуще обозлился, но не столько на друзей, сколько по рефлексу, камуфлетом каким-то — на Тамару: «это все из-за нея-де, проклятой!.. Погоди ж ты!»
— Н-да-а-с, а жидовочка-то прелесть! — поддразнивали его приятели. Все это его взвинчивало и пилило ему по оскорбленному самолюбию. Простить Тамаре он не мог ни ее отказа, ни тем более, своего fiasco перед друзьями. Но все-таки, из-за этой Миропольцевой, ни с какой стороны пока ее не укусишь: пожалуй, себе дороже обойдется… Надо, значит, терпеть и показывать полное равнодушие.
Так прошло несколько месяцев, и Тамара была очень рада, что наконец-то Агрономский оставил ее совсем в покое, как вдруг, получает она через управу форменное извещение, что по распоряжению училищного совета, она переводится на вакантную должность учительницы в Пропойскую сельскую школу, куда и предлагается ей отправиться в продолжение трехдневного срока, сдав по инвентарю все школьное имущество Гореловскому сельскому старосте, под его расписку.
Как громом поразило ее это предписание. Ничего подобного она не ожидала и даже предполагать не могла. Как, за что, почему?.. Ведь эта Пропойская школа считается у них в уезде, все равно, как ссылка, куда смещают, как бы в наказание, только неисправных учителей, пьяниц каких-нибудь или нерадивых… Ведь это глушь, медвежий угол, где слова перемолвить не с кем, книжки почитать, так и то-то достать не у кого… Да там и жалованья меньше, всего только десять или восемь рублей, и жить даже негде: школа холодная, и комнаты учительской при ней не полагается, — придется, значит, нанимать угол у крестьян, где-нибудь в летнике или в бане, питаться Бог знает чем и как, а заболеешь, не дай Бог, так и помощи подать некому… Господи, да за что же все это? что она сделала, в чем провинилась?.. Догадаться, что это все подстроено Агрономским, было не трудно: очевидно, это ей мщение за ее отказ, — хочет, значит, доехать не мытьем, так катаньем.
И вся расстроенная, взволнованная, Тамара побежала к «батюшкам» поделиться с ними своим горем и посоветоваться. Тех, не менее ее самой, поразило и возмутило это неожиданное известие.
— Это все Агрономский! Это его штуки, не иначе, — с нгрвых ее слов воскликнул с негодованием отец Никандр. — Сделает, негодяй, пакость, и сам как будто в стороне, сейчас за совет прячется… Вот она, иезуитская школа!
— Да, и у этого жидополяка в руках народное образование всего уезда, в руссейшей из русских губерний! — с горечью вздохнул старик Макарий. — Господи/да что ж это такое на свете делается!? Он же и спаивает народ, он же его и воспитывает!
Но что ж теперь делать? Что делать мне, научите Господа-ради! — обращалась то к тому, то к другому растерявшаяся девушка. — Неужели же так-таки через три дня и ехать?
— Нет, постойте! — перебил ее отец Никандр. — Ехать — это пустяки! Ехать никуда не надо! Это он врет, это мы еще посмотрим!
— Но, ведь предписание? — заикнулась было Тамара.
— А хоть бы и десять, что ж такое!? Как даются предписания, так и отменяются. Нет, вы вот что, — остановился он перед нею, подняв указательный перст кверху, — вы, прежде чем что, благодетельницу за бока, госпожу Миропольцеву, понимаете?
— Да, чем же она-то тут поможет? — в недоумении спросила Тамара.
— Всем, как-есть, всем: одно ее слово — и кончено, и никаких более разговоров!.. Телеграфируете ей сейчас же… Или нет: телеграмма денег стоит, больно дорого, — пишите лучше письмо, сейчас же, немедленно, и выскажите все откровенно, — церемониться с этим скотом больше нечего, — все, как есть, понимаете: как он приставал к вам, — слюнявец эдакий! — чего добивался, все!.. Садитесь и пишите, а я уже сам отправлю, только на сей раз не через управу, в то догадаются.
Тамара возразила, что, во всяком случае, письмо до Петербурга раньше трех-четырех суток не дойдет, а через три дня ей все-таки ехать надобно.
— И ни под каким видом! И думать не смейте!.. В крайнем случае, пошлите им рапорт: заоолев, мол, сего числа, ранее недели выехать не могу, — вот и кончено.
— Пришлют врача свидетельствовать.
— Ну и пускай! У них ведь все это на канцелярских формальностях, — пока там в доклад, пока предписание врачу, пока что, да пока врач соберется еше приехать, — ан неделя- то вся и прошла! А в неделю-то уж наверное чего-нибудь дождемся.
Тамара исполнила все, как советовал ей отец Никандр, тем более, что и отец Макарий вполне разделял на этот раз его мнение. Письмо к г-же Миропольцевой было написано, рапорт тоже, и не только написан, но и препровожден в волостное правление для отправки в управу, а отец Никандр, тем часом, запряг с работником пару своих «поповских» саврасок и сам отвез письмо в ближайшую почтовую контору, где и сдал его «заказным», чтоб уже повернее было.
На шестой день после этого, сотский принес от волостного Тамаре бумагу из уездной земской управы, где, в отмену прежнего распоряжения училищного совета, ей предлагалось оставаться в Горелове и, если школьное здание с его имуществом сдано уже ею по инвентарю местному старосте, то «принять от него школу вновь в свое заведывание, по инвентарю же, и о последующем донести».
— А что, не моя правда вышла? — торжествовал, потирая руки, и радовался отец Никандр. — В воскресенье, уж так и быть, благодарственный отпоем вам! Ай-да благодетельница! Ай-да молодец!.. Хоть и дурында, а молодец, — исполать ей! Отстояла-таки, не дала в обиду!
Впоследствии Тамара узнала от г. Семиокова, что де-Казатис совершенно неожиданно получил от Агрипины Петровны телеграмму, которая произвела тогда во всей управе большую сенсацию, хотя и состояла всего-то из пяти слов: «Прошу оставить учительницу Бендавид в Горелове», — и только.
— У вас, однако, большая поддержка там, — значительно заметил ей при этом г. Семиоков не то завистливым, не то заискивающим тоном.
— Что, батенька, гриб скушали?! — приветствовали потом управские друзья Алоизия Марковича, при первом же приезде его в Бабьегонск. — Ведь советовал вам тогда де-Казатис не делать этого, так нет, не послушались!.. Ну, вот и с носом!
— Да я-то что же? — оправдывался с видом совершенной невинности Агрономский, — я-то при чем же тут!..
— Ну, да! толкуйте! Кому ж оно, кроме вас, зудело!
— Вот, господа, и всегда-то вы так! — вкорял он при. этом их же самих. — Другие сделают, а на меня валят! А я тут виноват столько же, как китайский император… Разве я смещал ее? Совет, а не я… Советом решено было, по большинству-с! А мне она ровно что наплевать, я и думать позабыл о ней!.. Стану я унижаться до мщения какой-то там девчонке, скажите пожалуйста!.. Стыдились бы вы и думать, а не то что высказывать мне в глаза такие несообразности!
— Ну-ну, дружище, уж вы, никак, обижаться начинаете, пойдем-ка лучше, дербанем по маленькой, да в винтик!
На том все это дело и кончилось.
Агрономский совсем перестал посещать школу, кроме как в самых экстренных и необходимых случаях, вроде встречи проезжавшего на ревизию губернатора, который пожелал посетить мимоездом Гореловскую школу, или вроде экзамена на льготу по воинской повинности. С Тамарой он уже не разговаривал и даже перестал ей кланяться, а если встретится, бывало, на улице, то отвернется, или еще заранее перейдет на другую сторону.
XVIII. «ИЗЛЮБЛЕННЫЕ ЛЮДИ»
Во время поездки по России нового представителя ведомства просвещения, в газетах появилось как-то известие, что на жалобу, принесенную ему одною из уездных земских управ в лице своих депутатов, на местного инспектора народных училищ, с просьбою удалить его, как ярого «толстовца» и гасильника истинного просвещения, представитель ведомства будто бы предложил этой управе самой указать ему кандидата из «излюбленных людей» на должность инспектора. Управа указала, и кандидат ее будто бы немедленно был назначен и утвержден в должности.
Прочтя это известие в газете, Агрономский сразу встрепенулся и взыграл духом, осененный счастливою мыслью. Если М-ской управе дозволили самой выбрать инспектора и утвердили его, то почему бы не сделать того же и для Бабьегонской? Ведь бабьегонский инспектор тоже «чинодрал толстовского режима». И хотя он человек, пожалуй, смирный, инертный, в дело мало теперь мешается, но все-таки мешается же иногда со своими дурацкими ссылками на какие-то там циркуляры «его сиятельства графа»; все же спорить и даже грызться с ним приходится порою. Да и что же из того, что человек только «не мешается»? В настоящее время этого еще мало! Надо пользоваться таким редко счастливым временем, надо ловить минуту и работать, — работать для будущего всеми силами совместно. Для действительной пользы дела надо, чтоб инспектор не сторонился только, а помогал, чтоб он дружно, рука об руку, шел вместе с ним, Агрономским, и его друзьями, к одной общей цели; надо, чтоб он работал в их духе и направлении, — вот что надо!.. А еще лучше, если б он сам, Агрономский, мог занять такую должность, — земство его бы предложило, а правительство жалованье ему платило бы. Уж чего бы лучше!.. И если правда, что министерство поступило так, как пишут, то тут и раздумывать нечего, а следует скорее ковать железо, пока горячо, — скорее снаряжать депутацию, составлять петицию и — айда с прошением! Так и так, мол, на основании бывшего примера, имеем честь почтительнейше ходатайствовать и т. п. Во всяком случае, это такое неожиданное и существенное расширение земских прав, что им следует воспользоваться, хотя бы только из-за принципа. И Агрономский сейчас же полетел в Бабьегонск, поднял там на ноги всех членов управы, составил на дому у де-Казатиса секретное совещание, сочинил проект самой’забористой, в «современном» вкусе «петиции», с критикой «прошлого», со ссылками на «призыв к обществу» и на «споспешествование мирному преуспеянию, в духе благодетельных реформ», и в два дня обработал «по секрету» всю эту свою затею. Совещатели, недолго думая, сами себя уполномочили (они слишком хорошо знали настоящий, ими же подобранный, состав своего земства и свою силу, чтобы постесняться «таким пустяком»), сами между собою избрали депутацию, в состав которой вошли бесцветный Коржиков, как уездный предводитель дворянства, солидный и представительный де-Казатис, как председатель уездной земской управы, и сам Агрономский, как почетный член училищного совета от земства, — а затем, сами же сейчас распорядились отчислить «г-м депутатам» из земского сундука подъемные, прогонные, суточные, да сверх того, еще на путевые и «непредвидимые» расходы, в количестве более чем достаточном, несмотря на всю скудость земской кассы. И вот, на другое же утро, втихомолку, не обмолвясь о своей затее ни единым словом не только посторонним лицам, но и своим управским служащим, «излюбленные люди» эти отправились на железную дорогу. Насчет временного опустошения ими земского сундука они не беспокоились, так как были уверены, что в случае удачи, да даже и при неудаче, «многочтимейший сосунок» Пихимовский не откажется пополнить их «позаимствование» ради такой благой цели: ведь тут дело идет о таком важном «расширении прав земства», да еще и по такому вопросу, который прямо касается будущности «молодого поколения», в лице «детей народа»! На такое дело Пихимовский никогда не откажет!
