Чеченский дневник - Адольф Борисович Дихтярь
Между закатом и восходом,
Мы между Калкой и Непрядвой,
Мы между правдой и неправдой,
Мы между будущим и прошлым,
Между возвышенным и пошлым,
Мы между истиной и ложью,
А вот на взгляд со стороны,
Мы постигаем правду Божью
Под руководством Сатаны…
БАЛЛАДА О САПОГАХ
Сапоги идут-шагают
лесом,
склоном каменистым,
и кузнечиков шугают
на закате в поле чистом.
Снег взметают,
пыль вздымают
и пыльцу сбивают с маков,
и в расчет не принимают
никаких дорожных знаков.
А дотопав до постоя,
как сторожевые псы,
до побудки дремлют стоя,
за дверь выставив носы.
Сапоги спешат-шагают,
месят грязь,
хрустят песочком,
через рвы с водой сигают,
скачут по болотным кочкам,
с ходу прыгают в окопы,
прут сквозь дебри без оглядки,
пробивают в скалах тропы
и с врагом играют в прятки.
Рядом с кухней полевою
постоят,
переминаясь.
И опять
от боя к бою,
под огня густую навись.
Сапоги бредут-шагают,
топоча, идут в атаку,
то бегут,
то убегают, то хромают к бивуаку.
И теперь они
ни к черту,
фронтовых сапог останки:
до гвоздей подметки стерты
и торчат из дыр портянки.
Но они живут, не тужат,
два бродяги-доходяги,
и все так же верно служат,
хоть кряхтят при каждом шаге…
Не взбираться им по кручам.
Отходили.
Отошли…
И лежат
носками к тучам
в километре от Шали
сорок пятого размера
великаны-сапоги.
Травы пыльны.
Небо серо.
Сердцу в такт гремят шаги…
САНЕЧКА
Синеглазый,
русенький,
щечки,
словно прянички.
«Засыпай, малюсенький!» —
мать шептала Санечке.
С часовой минутная
стрелки хороводятся,
нынче
вьюга мутная,
завтра
распогодится.
Маменькины ходики
начисляют годики…
Говорил мне Санечка:
«Был когда-то крохой я,
а теперь,
два странничка,
башмаками грохая,
с минометом бродим
мы по задворкам Родины…»
А тропа за Ведено
вверх и вниз петляет.
Снайпер,
как заведено,
по тропе стреляет.
Говорил я Санечке:
«Пули, корешок,
не коврижки-прянички…»
Вот и весь стишок.
РАССКАЗ КОРРЕКТИРОВЩИКА
(Подражание Лермонтову)
Вершины конус кособокий
в двурогой стереотрубе
белеет.
Парюсь одинокий
в своем заношенном хабэ.
Слежу за снайпершей,
залегшей
в кустах
у скал
бродячей догшей.
Наверно,
вспомню я не раз прищур ее собачьих глаз,
лицо
под масть собачьей маске,
как в грязных кляксах,
в черной краске.
Добычи ждет убой-девица,
к прицелу СВД припав.
Кривлюсь:
«Пора нам расплатиться,
охотница играть в пиф-паф…»
Кидаю сквозь усы стервозе,
разлегшейся в собачьей позе:
«Не бабье это ремесло
сшибать убийствами бабло».
Шепчу
чумазой супостатке:
«Знай, на расправу мы скоры!
Лекарства от плохой игры —
хороших мин —
у нас в достатке.
От пуль обязан упасти я
парней
в неношеных хабэ…
Прощай,
немытая!
Россия
навряд ли вспомнит о тебе!..»
ФЕДЕРАЛ
Большой мною опыт нажит,
поскольку я федерал.
Сражаюсь там,
где прикажет
какой-нибудь генерал.
Абхазия,
Приднестровье,
Памир,
Карабах,
Чечня.
А где же мое гнездовье?
Гнездовья нет у меня!
Вздыхаю по Бонапарту,
вершителю славных побед,
и жизнь свою ставлю на карту
Державы,
которой нет.
ТОСКА ПО КЛАССИКУ
Воздух густ, горяч и пылен,
на зубах хрустит песок.
Где вы,
Жилин и Костылин?
Ну, подайте ж голосок.
Как жилось-моглось вам,
черти?
Вас бы к нам.
Хотя б на час.
Классик вывел вас в бессмертье.
Ну, а кто прославит нас?
ТАК БУДЕТ
Когда крестом
бескровно-белые
раскину руки на стерне,
мои глаза остекленелые
тебе привидятся во сне.
Когда
на суд ли,
на поверку ли,
мой ангел поведет меня,
ты тень мою увидишь в зеркале
на фоне адского огня.
С дрожащих губ сорвется:
«Боже мой!»
и, словно лезвие клинка,
к душе,
предчувствием тревожимой,
приникнет смертная тоска.
А если ты утратишь выдержку,
кто помянет меня добром,
меня,
стоящего навытяжку
перед апостолом Петром?
ТАК ГОВОРИЛ СТАРЛЕЙ ШЕРЕМЕТ
Так говорил старлей Шеремет,
шелуша колосок в ладонях.
«Лишь Богу известно,
какой он,
тот свет.
Не пускают туда посторонних.
Вот если б я убедиться мог,
что будет мне по душе там,
без сожаления,
видит Бог,
расстанусь я с белым светом.
Хочу,
чтоб шумел зеленый садок
около белой хатки,
чтоб пчелы,
с цветов собирая медок,
со щурами играли в прятки,
чтоб за ковром клеверов синел
бор обложною тучей,
чтоб кованым крестиком в небе
звенел
жаворонок певучий,
чтоб эскадрильи майских жуков
во мгле предвечерней сновали,
чтоб брат мой Стах,
веселя дружков,
кривлялся на сеновале,
чтоб вечером булькал кулеш в котле,
чтоб на исходе лета
кукушка,
пригревшись на старой ветле,
сулила мне многие лета,
и чтоб выдавал коленца в гаю
соловейко,
певчая птица.
Теперь понимаешь,
в каком раю,
хотел бы я очутиться?»
БАЛЛАДА О СТАРЛЕЕ ШЕРЕМЕТЕ
Все уже дороги,
все хлипче мосты,
все выше и выше горы.
А кто впереди?
Разумеется,
ты.
Ты
и твои минеры.
Ползли БэТээРы.
На белый свет
гриппозно чихали моторы.
А кто впереди?
Старлей Шеремет.
Старлей и его минеры.
«Проверено,
мин и растяжек нет.
Гоните машины, шоферы!»
А кто подписался?
Старлей Шеремет.
Старлей и его минеры.
Минер ошибается только раз.
Лишь раз…
И не будет форы.
Лишь раз
не смогли обезвредить фугас
старлей и его минеры.
Стал вечер летнего дня светлей,
и содрогнулись горы.
Старлей Шеремет…
Ты ошибся,
старлей.
Или твои минеры?
К окну подошел,
проснувшись чуть свет,
и увидел,
раздвинув шторы:
шел Млечным путем
старлей Шеремет.
Старлей и его минеры.
РЯЖЕНЫЙ
Чуб,
струящийся из-под кубанки,
завит с помощью бигуди.
Блещет
вырезанный из жестянки
крест георгиевский на груди.
Нету хлестче его нагайки.
Он с бабьем воевать горазд,
и не даст проходу ногайке.
А чеченке?
Тоже не даст.
Сапоги со скрипом,
лампасы!
Чем не молодец, гой еси?
Индивидуум высшей расы,
щит и шашка Святой Руси!
Первачом накачавшись на славу,
он кричит:
«Поимейте в виду,
наши деды брали Варшаву
в девятьсот сорок пятом году!»
Глянешь,
с виду орел и баста!
Но когда навстречу солдат,
просит голосом педераста:
«Угости сигареткой, брат!»
БРАТОУБИЙЦЫ
Нейтральным междуречьем
пролег меж нами
мрак.
Семье гордиться нечем,
когда брат брату —
враг.
Под русским камуфляжем тебе я покажусь,
мой брат,
солдатом вражьим.
Стреляй в меня,
не трусь!
А вдруг на спусковой я
быстрей тебя нажму?
Мой брат,
нас было двое…
Не страшно одному?
