Андрей Белозёров - Люди до востребования
Вскоре встретились. Нет, конечно, не красавица, но я и не ждал. Полновата в талии и бедрах, что не вяжется с тонкими голенями и худощавым лицом. И не блондинка уже, а совсем и брюнетка. Она сказала: «Красить волосы это мое хобби». Я подумал: «Какая же серая у тебя, наверно, жизнь».
Ириша - так она подписывала свои письма - приехала из деревни и училась на преподавателя музыки. Жила в общаге, в безумно, до слез обиды, тесной комнатушке, куда с трудом втискивались две койки, и, чтобы в них попасть, приходилось карабкаться через козырьки.
Я ходил с ней в какое-то училище и слушал, как она разучивает на «фано» двадцатую сонату Бетховена. Фано было заезжено неимоверно, самые ходовые клавиши затерты и скрипучи, крякали скрипуче и педали, которые, как я понял из Иришкиных комментариев, действовали по принципу газ-тормоз: одна длила звук, другая приглушала.
Первая часть сонаты - аллегро. Вторая - менуэт. Поэтому ее розовые нежные пальчики вовсе не выдающейся длины витали над клавиатурой плавно, неторопливо. Но постоянно, уже когда душа летела вслед за ними, пальчики эти, окаянные, нажав не туда, замирали, как паук в угрожающей стойке - текучесть музыки обрывалась, и начинался подбор верной ноты. И это как если хочешь вдохнуть полной грудью и не можешь. Закончив очередной отрывок, Иришка интересовалась заботливо - не устал ли я, потому что подобные учебные музицирования плохо действуют на психику. И она была совершенно права.
Но когда Иришка сыграла «Две багатели», уже раннее разученные, легче не стало, потому что хотя она теперь и не спотыкалась, все было ладно и хорошо, да только выглядело как понурая обязанность учителя музыки, пальцы ее не способны были выбить огня, и грань этим прыжкам ни разу не удалось преодолеть.
Огорченный недовоплощенной музыкой, я ее уже не слышал. Я слышал скрип изношенных клавиш - Бетховен и Лядов, повесив головы, удалялись, а скрип рос и рос, лениво били молоточки, крякали газ и тормоз, все похрустывало, покряхтывало на разные лады неистребимыми механизмами. Я, забыв обо всем, падал в эту безжалостную симфонию, подгоняемый зубчатыми колесами и шкрябаясь о частокол рычажков. А на дне, в ореоле вращающихся шестеренок, шуршащих от соприкосновения друг с другом, сидел поэт Виталик и криво лыбился...
Еще у Иришки было верхнее сопрано. И однажды, когда матери не было дома, я уговорил ее петь для меня. С трудом - очень она стеснялась.
И опять я не совершил того желанного вдоха - я хотел лететь, а Иришка пела себе ровнехонько. Допела и с облегчением замолчала. И поинтересовалась, не устали ли у меня голосовые связки, потому что от посредственного пения у слушателя устают связки... Действительно, устали...
Да, и так повсюду, хоть пруд пруди - несовершенство и недовоплощенность. Душа моя ноет от хороших людей - был бы дурной человек, ну и выкинуть его из головы и жизни - не жаль, а разве выкинешь, вот, Иришку, за нее поешь, напрягаешь связки душевные, перепеваешь ее внутри себя со всей ее смурной тоскливой жизнью, приближая, насколько можешь, к той черте за которой начинается красота, страшная и прекрасная эта песнь. И сколько их, хороших-хороших людей, которым не хватает клочочка воздуха до вдоха полной грудью. Во-о-от... А повесть ту я похерил, мой сбор опыта ограничился Иришкой, я просто спал с этим мягким податливым созданием...
8. Любовь и Смерть
Декабрь прошлого года. Примерно те числа, когда Митек должна вернуться с сессии и дать ответ на мое предложение, о котором, впрочем, оба мы благополучно позабыли. Елки в моем доме нет и не будет. Мать воткнет пару пихтовых лап в вазу...
Кора любила ставить елку, опоясывала ее гирляндой, вешала игрушки, упиваясь предвкушением памятной из детства сказки. Собирала всех нас - тайное общество - под елкой, возле кучки больших и маленьких серебристых коробочек с подарками, а потом страдала от разочарования - сказки не было. И люди, сидевшие рядом, сказки подарить уже не могли. Они медленно рвали фольгу упаковок. Я отпускал глупые шутки и мечтал пойти к столу со жратвой и бухлом, Горя говорил, что презирает официальные праздники, что может устроить праздник в любой момент, что такой праздник будет более личным и счастливым... Однако ни разу такого праздника не устроил... Аня просто скромно улыбалась - она сэкономила на подарках, никому ничего не подарила и теперь страдала от чувства вины. А Лелька... той давно уж не было. И сказки все не было и не было, хвойный запах улетучивался, коричневели иголки и осыпались, раздражали, впиваясь в носки.
И вот - декабрь прошлого года. В гостях у меня Иришка. Она вполне мила. С подобными чистыми простыми лицами, на которых мирское не так явно оставляет росчерки раннего старения и страстей, с мягким взглядом, с горбинкой на носу - поют на клиросе.
Она обычным образом беззвучно бродит по квартире, сует нос в каждый закуток, как кошка, попавшая в незнакомую обстановку. Трогает покрытые пылью листочки старого лимонного деревца, ни разу не давшего плодов - листочки мятые, похожи на бумажные из венка. Ведет пальчиком по телевизору. Доходит очередь до серванта с книгами. Перебирает корешки «Анжелик» и «Консуэл», нахапанных мамой, когда еще не было бразильских сериалов и многотомных трудов Елены Рерих и Блаватской.
Я спешу оправдаться:
- Это все мать...
Но Иришке не нужны мои оправдания, она не видит ничего предосудительного в наличие подобной литературы.
Зато вижу я. И рисуюсь. Подхожу, беру Сартра, потом Камю, доставшихся мне по наследству от Горьки. Листаю перед ней: «Чума», «Посторонний».
- Вот что нужно читать.
Но Иришка не знает таких имен. Не может оценить мой интеллектуальный выбор, которым я хвастаюсь, я даже не смешон в ее глазах, как смешон в своих по прошествии времени. Потом мы ужинаем. Днем у меня случилось празднество - дедов день рождения, и я решаю, что неплохо бы по этому случаю поправиться - благо, в холодильнике припасена бутылка. Иришка не пьет и не курит, я же сижу и демонстрирую все свои «вредные привычки в разумных пределах».
По большому счету молчим, иногда я изрекаю какой-нибудь гнусный тост за духовное единение или процветание сибирской культуры.
И трахаемся на диване. Диван видал виды - между его половинами большая щель, мое колено постоянно в нее погружается. Трахаемся молча, почти беззвучно, и по окончании я не знаю, было ей приятно или это очередная Иришкина жертва. Чувствую себя отвалившейся от ее тела черно-бурой пиявкой.
Она лежит навзничь, не шелохнется, глаза ее в темноте открыты, и вроде блестит слеза. Я нежно жму ее к себе и шепчу:
- О чем задумалась, а? О прежнем своем деревенском любовнике?
- Давно уже не думаю... Ты ведь стал моим лекарством от него...
Будет ей лекарство и от меня. Иришка будет все также грустна, перекрасит волосы и напишет: привлекательная, к примеру, шатенка, 24 года и т.д. Я думаю об этом и засыпаю. Иришка теплая, инертно нежная, я растворяюсь в ней.
Утром мы снова трахаемся. Она сверху. Раздается звонок. Через закрытую дверь в комнату доносится разговор.
- Ох, доченька, беда у нас, - голос моей бабки.
- Что такое, что случилось?
- Беда настоящая, с дедом-то.
- Серьезно так?
- Умер дед наш. Нету больше.
- Как. Ой-ой... - моя мать переходит на всхлипы.
Иришка перестает двигаться, насторожилась, но я по-прежнему в ней.
- Вчера, уже где-то в два ночи, стучат в дверь. Я пока доковыляла... Из милиции, говорят, откройте. А я говорю, не открою, я старая больная женщина, поздно уже. Он тогда спрашивает, а Виктор Григорьевич здесь живет? Да, здесь, а в чем дело? Его машина сбила, нужно в морг на опознание.
Материны всхлипы усиливаются.
- Я говорю, вы извините, у меня нога не ходит, а уже два ночи, приезжайте утром, я сыну позвоню, чтоб съездил. А сама думаю, кто его знает, что за милиция, глазка нет, корочки посмотреть, вдруг это тот шофер, деда сбивший. Откроешь ему, а он тебя тут же и пристукнет. Дед ведь с паспортом был, а там и адрес и все.
- Ну правильно, правильно,- швыркает носом мать.
Иришка прильнула ко мне, гладит по голове, но при этом я так глубоко, упершись в преддверие матки.
- Так может это и не он?
- Да он. Он. Сегодня утром милиция приезжала, паспорт отдали. Гена в морг ездил... Все. Нету больше деда...
Мать стучит в комнату, там у них за дверью уже горе, смерть, а у меня теплая, нежная Иришка, немного душный после ночи, нагретый воздух.
- Андрей, слышишь? Дед умер, вышел бы хоть.
Выходить не хочется, вот она - теплая, нежная, гладит, и никакой смерти здесь нет.
- Слышишь, бездушный ты что ли?
- Слышу... - и бормочу Иришке, - надо же. Вчера у него день рождения был... Родственники пришли, подарки дарили на долгую память, долгих лет жизни, здоровья желали. Мы с ним литру за здоровье выпили... Котлеты жареные были.
Иришка гладит меня пуще прежнего, льнет плотнее, от чего бездвижное соединение наше становится все напряженней.
