Громов: Хозяин теней. 2 - Екатерина Насута
— Я верю, что ты о них позаботишься…
— Куда я денусь. Артефакты хоть остались?
— Я не думаю, что это разумно. Всё же мало ли… Аннушка тоже не в том состоянии.
— Вот никогда мне её муж не нравился. Я тебе говорила, что не стоит с ними связываться. Обещаний своих и на треть не выполнили, а туда же… ладно, может, и к лучшему, что помер. Героем сделаешь. Посмертно.
И прозвучало это приказом.
Я открыл глаза.
Темно.
Очень.
И блеклый огонёк под стеклянным колпаком лампы эту темноту не разгоняет. Окно… чёрный квадрат, из-под которого пробивается узенькая полосочка, но не света, скорее менее непроглядной темноты. Значит, окно чем-то занавесили.
Рядом сопение.
И кто-то кряхтит.
Тень… тут. Отзывается сразу, выползает чёрною каплей и тычется в лицо. Её дыхание пахнет пылью, но уже какой-то иною, что ли. Нет желания отшатнуться и омерзения тоже нет. Скорее такое вот… в нашем с мамой доме так пахло, когда солнце заглядывало в окна и нагревало старый пол, и старую мебель, и ковёр тоже.
— Хорошая, — говорю ей мысленно. — Ты как?
Она вздыхает и жалуется. Ага… то есть, без меня и её здесь нет? Наверное, это хорошо. А теперь вот мы есть. И связь моя с Савкой никуда не делась, только я его вот совсем уже не чувствую.
Плохо.
Плохо-плохо.
И как быть?
— Иди, — толкаю её к двери. — Посмотри…
И я её глазами гляну, что да как. Для тени тьма — это не преграда. В коридоре подмели. Во всяком случае стекла на полу больше нет. Ну, почти. Кое-где поблескивают, ловят лунный свет осколочки, но это мелочь. А вагон ведь второго класса, тот самый, в котором никого не было.
Ну да, наверное. Там в первом и покойники, и генерал потолок слегка разворотил. Стало быть, переместиться — разумно.
Генеральша стоит напротив окна, кутаясь в платок.
А вот и генерал.
Еремей где? Надеюсь, живой.
Тень ловит моё пожелание и ныряет в соседнее купе.
— Теперь точно крепко встали, — Пётр Васильевич держится обеими руками за голову. — Пока синодники, пока дознаватели… главное, чтоб эти не вернулись. Второй раз точно не отобъёмся. Ох ты ж… трещит-то как. Наливай, Ерёма, помянем что ли…
У Еремея на щеке свежая полоса алеет. Ну да, цветов стало больше, но кровь всё одно ярче прочих. А сам Еремей пусть и помятый, но живой.
Хорошо.
— Глядишь, прочухается мальчонка… и так они у тебя молодцы, зубастые. А что сомлел со страху, так оно понятно… там такое, что и бывалый человек сомлеет.
— Даст-то Бог… или она.
Дала.
Но тень отступает. Только улавливает неровное дыхание человека на верхней полке. Тот самый приятель Петра Васильевича. Тоже живой. А вот в следующем купе Лаврентий Сигизмундович сдвинул занавесочку да и глядит в дыру оконного проёма.
Вздыхает.
— Вы вот чаёчку попейте, — Матрёна подвигает к нему стакан. — Сладкий. Дурно, что остыл, но, глядишь, наладят с електричеством, тогда и согреем. А ежели нет, то у меня эгоист[1] имеется. Я ещё так сказала хозяйке, мол, надо везти. Всяко пригодится. Это ваше електричество то есть, то нету, а ежель чайку попить, то как без малого-то?
Ничего не понял, но главное, что тут все живы.
— Детишки-то спать облеглись… и ладно, и хорошо… — голос её пробивался сквозь дверь. — Аннушке получшело…
— Это хорошо.
— А на вас всё лица нет. Рука болит?
— Самую малость. Почти затянулось уже. Благо, сквозное и артефакт Алексей Михайлович дал, так что рука уже почти хорошо. Бледность же — нервическое. Натура у меня такая. Переживаю много. С детства буквально.
Ага, только отстреливаться эта переживательность ему не сильно мешала.
— Теперь ещё с работой не понятно что будет. Надолго ли мы тут застряли? Меня ведь ждут. График проверок имеется. Установленный. Заверенный. И начальство будет недовольно…
— Неужто не поймут?
— Понять-то поймут, но… всё одно недовольство выкажут. Сами понимаете. Ко всему не ясно, как оно с оплатою. С командировкой. Её-то на неделю выписывали. И по прибытии отметиться должен. А без отметки, выходит, что не был я в ней. И тогда как? Самовольная отлучка выходит? Прогул? Сложно всё… понимаете, Матрёна Михайловна…
— Ой, да просто Матрёна…
— Право слово, неудобно… так вот, старый-то начальник весьма меня ценил, а вот уж полгода как новый назначился. И возникло у меня с ним некоторое недопонимание. Боюсь, пожелает воспользоваться оказией…
— Пускай себе, — отмахнулась Матрёна, подвигала блюдо с пряниками. — Вот поверьте моему слову, вам и так иное место предложат. Очень уж о вас Алексей Михайлович лестно отзывался. И перед Георгием Сергеевичем ходатайствовал за награду-то.
— Это как-то… за что…
Лаврентий Сигизмундович определённо смутился.
— Так ведь за храбрость вашу. Как не отметить-то? И ещё разумным человеком называл. А он постоянно жалится, что разумных людей мало. Так что поглядите, позовёт вас к себе. Ежели не побоитесь-то…
— Чего?
— Да вот того же… думаете, первый раз на него покушаются? Так-то, конечно, первый, но взрывать пытались. И стреляли не то трижды, не то дважды.
— Ужас, ужас… хотя… если так-то… матушка говорит, что кому суждено повешенным быть, тот не утонет.
— Мудрая женщина.
— Так что надо быть готовым, — он даже приосанился, плечи расправил.
Смешно. Или нет? Невысокий. Лысоватый и смущающийся всего титулярный советник. Сколько ему лет? Немало. А он всё при матушке. Матрёна же не такая и старая.
Наверное.
Я как-то не приглядывался. Но… хотя, может, это так, откат. Знакомое состояние, когда ещё недавно вокруг пули свистели, а теперь всё. И ты живой.
Просто живой.
И от осознания этого охота пить, орать и тискать баб. Вот Лаврентий Сигизмундович и пьёт, пусть себе лишь чай. А что с Матрёною, так с кем ещё?
— Сейчас-то не сунутся, — продолжает Матрёна. — Алексей Михайлович говорит, что раз отошли, то и всё. А он — человек надёжный, не то, что этот хлыщ. Вот ведь Аннушке не свезло-то с мужем… но ничего, глядишь, и сладится… Алексей Михайлович ещё когда она только-только выезжать стала, внимание оказывал.
Матрёне явно было не с кем поговорить, а тут в лице Лаврентия Сигизмундовича нашла собеседника.
Мы тоже послушаем. Не столько потому, что очень интересны чужие
