Марина Палей - Дань саламандре
Я всё равно найду тебя...
По всем Соединенным Штатам,
куда б ни бросила судьба...
Я вновь живу на побережье,
но даже через столько лет
Зайду на почту, как и прежде,
и запечатаю конверт...
Голос у него был ничего, терпимый, но зенки выглядели невыносимо глупыми (каковыми они бывают даже у неглупых людей, когда те напускают на себя экстра-значимости). Кроме того, Юбкарь, опираясь на вынесенные, видимо, из Закарпска-Закарпатского эстетические установки, считал необходимым поочередно изображать все те чувства, которые, по его мнению, содержались в этом каэспэшном шедевре, а именно: негу, томность, романтику (бр-р-р! подвесить бы за детопроизводящие органы), ну и, конечно, суровую мужественность. То есть: озвучание этого приблатненного джентльменского наборчика было старательно продемонстрировано для всех нас. А вот очами своими, сверкавшими притом рррроковым цыганским огнем, глядел этот поэтически настроенный конюх на одну только девочку.
По плечам твоим, спелым колосом, льются волосы,
Только голову, только голову запрокинь...
Своей нежностью, своим голосом
Не покинь меня, не покинь меня, не покинь...
Всех милее мне, всех нужнее мне стала ты,
Даже каплей своею нежности не остынь...
Через сотни лет, через тысячи —
Не покинь меня, не покинь меня, не покинь...
Я полностью присоединяюсь к одному из самых грустных русских классиков, который вскользь заметил в связи с каким-то персонажем, что он-де красоты не понимал, а ценил только женщину в телесном смысле слова. Заметил-то классик вскользь, а сразил наповал. Ну а девочка сидит и шмыгает носом, то есть в прямом смысле – именно шмыгает, но притом бесслезно. Может, плачет про себя? А с чего бы, если уж на то?
Он глядит на девочку, Петрова глядит на него, а девочка глядит в пространство. То есть как в окуджавском шлягере, только ровно наоборот. Здесь надо добавить, что я, в свою очередь, гляжу на всех них, а на Петрову особенно пристально, – и вижу, что Петрова ни фига не замечает. Вообще-то она замечает-подмечает как раз очень многое (тонкая натура), но вот на кого в упор уставился Юбкарь, она сейчас напрочь не видит. Впору бы дать ей какое-нибудь оптическое устройство с десятикратным увеличением. Хотя это вопрос не оптики, а, скорей, психологии – конкретный предмет для статьи в журнале «Здоровье» с заголовком: «ЗАГАДКИ ЖЕНСКОЙ ЭМОЦИОНАЛЬНОЙ СФЕРЫ» и с подзаголовком: «Симптомы острого отравления окситоцином (гормоном любви)».
Наконец Юбкарь с хрустом, смачно, по-хамски потягивается. Затем, раскоряченной лапищей, подробно, со знанием дела, чешет свою поясницу. Облегченно вздыхает – от самого дна звериной утробы своей. После чего быстренько бросает округ пару блудливых взглядов – и завершает свой бенефис, прямо скажем, триумфально:
Трещит земля, как лесной орех,
как щепка, трещит броня,
а Боба вновь разбирает смех:
«Какое мне дело до вас до всех,
а вам – до меня?»
Но пуля-дура вошла меж глаз
ему на закате дня...
Успел сказать он и в этот раз:
«Какое мне дело до всех до вас,
а вам – до меня?»
Простите солдатам последний грех
и, памяти не храня,
печальных не ставьте над нами вех,
какое мне дело до вас до всех,
а вам – до меня...
Ну что значит – триумфально? Попросту говоря, Юбкарь, как заправский конферансье, логически подвел публику к основному номеру программы. Слушай, Нинка, говорит он Петровой, у меня, знаешь, башка трещит! Ну прям, как лесной орех! Как щепка трещит! Особенно здесь (тычет заскорузлым перстом в точку шестой чакры) – словно там, блин, пуля засела меж глаз! (Такая у него, оказывается, эстрадная реприза была. Думаю, сымпровизированная.) Ой, а нет ли у тебя анальгина? – квохчет в направлении меня простушка Петрова. Юбкарь ей (резко): да хрен анальгин поможет! Я к те, Нинка, на Гражданку не потащусь, я в дороге подохну! (Мне, без перехода.) А можно у вас заночевать?
Ой, рассиропливаюсь я (отпетая Флоренс Найтингейл), ну какие вопросы! А девчонка при этом громко шмыгает носовыми отверстиями. И нос-то у нее какой-то распухший... У тебя температурки нет? (То есть я произвожу одновременные действия: ей, рассеянно, руку на лоб: слава аллаху, температурки нет – а Юбкарю: ну какие вопросы!)
Это у нас (у кого – у «нас»? ну, у всех, кого я знала) негласный кодекс такой был: гость, тем паче иногородний, – это просто священная корова, честь хозяйке и благословение дому (ну, примерно как плод-эмбрион – если верить идеологически заинтересованным ремонтерам разбалансированной демографии – да, то есть вот как плод-эмбрион – благословение чреву).
Происходит активная передислокация персонажей: я вызываю для Петровой такси, которое приезжает почти мгновенно – и забирает Петрову через левую кулису; я же, через правую, исчезаю в кладовке, где, в соответствии с драматургическим замыслом, сняв с крюка раскладушку, появляюсь на сцене с ней – и с репликой, спертой мной из «Принцессы Турандот»: что такое ни пуха ни пера? (а это как раз раскладушка и есть); мы с девочкой, предварительно раскладушку застелив, ставим ее параллельно нашему ложу, хотя и с известной к нему дистанцией (достаточной для того, чтобы навязываемое такими декорациями прелюбодеяние не свершилось в первые же пять минут, и, кроме того, чтобы все три персонажа в любое удобное для них время могли пройти арктическим коридором в антарктическую уборную).
Да, возможно, у человека узких, обывательских взглядов возникнет вопрос: как же Петрова... то есть как же Петрова так просто... в смысле: как же Нинка Петрова так запросто, без истерик и слёз – и, главное, без «дурных предчувствий» – как же она оставила своего дражайшего козла в этом капустообильном огороде?!
И, если данный вопрос возникнет у человека моего возраста, я скажу, что у него, как минимум, ослабшая память (и, если к тому же хорошее пищеварение, – то это, конечно, безоговорочный залог счастья), и не стану советовать ему обратиться к какому-нибудь представителю Гиппократа, и даже не порекомендую ему активно, в огромных количествах, поглощать фосфор, а просто взгляну в его очи – и проникновенно спрошу: а что собой являл интеллигент той поры, вы, дражайший мой, хоть схематически, помните?
Несмотря на то что Петрова жила у черта на выселках, сроду не имела законного супруга и, в усугубление тому, нагуляла внебрачное дитя, – несмотря даже на то, что в рано сдавшем теле она поддерживала здоровый дух регулярной сдачей бутылок, которые азартно подбирала во время колясочных прогулок с дитем (очень, кстати, удобный приработок, если дите еще компактное: там, в коляске, много свободного места остается), – несмотря на всё это, а возможно, именно поэтому, да еще потому, что закончила довольно престижный, но не нужный ей институт, имела в наличии мамашу-врача, бойко цитировала Хармса и Джойса, знала наизусть там-и-самиздатовского Бродского, могла выпить залпом, не дрогнув, пол-литра водки, сыпала словесами и фразочками вроде «интерполяция», «нехуёво», «трансцендентально», «квинтэссенция», «не до пизды ваще», «квиетизм», «подтекст», «онтологически», «усраться можно», «задний план», «плебисцит», «хрен тебе на лысый череп», ну и так далее, – она, вне всяких сомнений, была интеллигенткой – именно интеллигенткой она и была – и, более конкретно: она была интеллигенткой своего времени.
Здесь очень важно понять, что интеллигент, к какому бы времени он ни принадлежал (да, именно так: «к какому бы времени» – несмотря на смехотворный, мотыльковый срок этого недосословия), так вот: к какому бы времени ни принадлежала эта скудная, повидлообразная, подозрительно бурая прослойка (того самого пирога, который, после «исторических перестановок», всегда достается гибридам между гиенами и осанистыми, напарфюмеренными скунсами), – здесь очень важно понять, что интеллигент – тоже человек.
