Сергей Романов - Нищие
По её внезапному молчанию он понял, что Афинская, зная масштабы и расстановку людей в автопробках, теперь сама прикидывает предполагаемую прибыль. * Ты все точно рассчитал. У меня тоже крутилась общая цифра, снятая монахинями на ремонт храмов, около восьмисот миллионов. Ну ты теперь что, в бега ударишься? * Хотелось бы, но не смогу. Меня пасут братки вашего зама Кноруса. * Предусмотрительный у меня заместитель, - словно в чем-то сомневаясь, растягивала слова Афинская.
Юрайт теперь точно знал - она попалась на наживку, которую так любила забрасывать сама. Но в данном случае в качестве наживки был сам Юрайт. Он грустно поздравил себя с победой и, скорее всего, с приговором. * Не дергайся никуда. Через полчаса за тобой подъедет машина, - сказала она и сразу положила трубку.
Агата вышла из ванной раскрасневшаяся и на этот раз одетая. * С кем разговаривал? * С госпожой. * Сама позвонила? * Что ж я полный дурак раньше времени себе приговор подписывать! - соврал Юрайт.
Агата лишь непонятно хмыкнула, подошла к нему и поцеловала в щеку: * Мне пора. До встречи. * Да, тебе пора, - он смотрел в её серые глаза, думая о том, что через полчаса приедет машина и увезет его в мир иной. И никакой больше встречи у них не будет.
Она не стала больше ни о чем спрашивать. Он проводил её до дверей и остался ожидать своей участи. Прощай, Агата!
ГЛАВА 19. АФИНСКАЯ
После двух дней "дипломатических" встреч Афинская вновь с раннего утра была уже в своем кабинете. Она постаралась сразу окунуться в проблемы своего производства. На прием пришел музыкант Гоша - отличный гармонист-деревенщик, но вечно недовольный жизнью. Гоша у неё уже два месяца работал в свободном полете. Сам напросился. И вот теперь пришел вновь жаловаться и просить постоянного места. * Ну, чем теперь твоя душенька недовольна? - вздохнув, спросила Афинская.
Гоша очень уж любил поговорить обо всем обстоятельно. И теперь, не торопясь, принялся делиться своими бедами и несчастьями. * Совсем, Татьяна Сергеевна, житья не стало. Вчера утром встал у входа в метро "Площадь Ильича". Разложил стульчик. Pаccтелил чехол для подати. Растянул шарманку. Женщина: "И не стыдно попрошайничать? Шел бы лучше работать на "Серп", чем здесь побираться!" Другая баба ей говорит: "Чего к парню пристала? Зарабатывает, как умеет, не ворует же!" - и выгребает мне "штуку". Психопатка от меня отваливает. А мне каково после таких оскорблений заниматься творчеством?! Но растягиваю мехи. Все идут мимо, на меня ноль внимания. Вдруг подходит какой-то чучмек, спрашивает: "Cлуш! Што ыгpал?" "Чаpдаш", - отвечаю. "Pучка дай! Запиши адpэc, што ыгpал". Пишу: "чардаш". Кладет 2000. А рядом стоит уже поддатый хохол и заказывает "Pаcпpягайте, хлопцы, коней". Кладет 1000. Кавказец - "чардаш" и кладет 2000. Хохол опять "Кони". Кавказец - "чардаш"... кручусь, как пропеллер.
Она натянуто улыбнулась, но настроение было совсем невеселое. Да и слушала она Гошу рассеянно. Не давала покоя мысль об Юрайте. Неужели это он так умело организовал действия цыганского табора? И как смог обвести её вокруг пальца? Нет, она не могла этому поверить. Но ведь были же цыгане, были сотни монахинь на дорогах, которые так внезапно растворились в неизвестном направлении. Нет, она все больше убеждалась в том, что Юрайт не мог стать предателем. А кто? Кнорус? Конечно, он. Тогда, каким образом теперь уже бывший заместитель смог оказать давление на Юрайта, чтобы он взял всю вину на себя? * Татьяна Сергеевна, вы меня слушаете? - Гоша заглядывал ей в глаза. * Да-да, конечно. Ну и что дальше? * Потом подходит ещё один чудак: "Прощанье славянки" давай". Даю. Кладет 1000. Вдруг удар по черепушке! "Медленнее играй! Не выводи!" Какой-то мужчина в длинном кожаном пальто ставит к моему стульчику листовку из твердой бумаги. Молча исчезает. Кошу на неё взглядом: "Общество открытой любви", обращение к гражданам России. Пускай, думаю стоит. Может, пригодится. Но кавказец, хохол, а затем и этот, из любовного общества, отвалили - и никаких подаяний...
... А не снюхались ли Яхтсмен и Кнорус? После того, как она отправила своего любовника и конкурента на встречу с Кнорусом, они могли объединиться и выработать какие-нибудь совместные действия против нее. Хотя Яхтсмен для этого слишком глуп. Значит, чем-то его Кнорус купил. Чем? Конечно, мог поделиться барышом, который был снят с монашеского мероприятия. Яхтсмен жаден до денег. Тем более в последние недели сама Афинская путем спаивания "трудового коллектива" бывшего сутенера значительно сократила его прибыли от подаяний. Поэтому Яхтсмен мог обидеться и в отместку принять Кноруса под свое крыло и защиту. Но нет. Если бы такое произошло, то тогда она совсем не разбирается в людях. Ведь в эту ночь, которую они провели с Яхтсменом на одной постели, он то и дело твердил ей о своей преданности и любви. Да и, подвыпив виски, неподдельно размахивал револьвером, который всегда носил при себе, грозился, что к сегодняшнему вечеру покончит с Кнорусом раз и навсегда. Нет, если бы Яхтсмен претворялся, то делал бы это очень примитивно, и она без труда смогла бы разгадать эту игру. Но ведь они, по сути дела, были обручены, и будущий муж уже завтра должен договориться в церкви об их обручении. Она дала на это согласие и в тусклом свете хрустального бра увидела, как радостно засверкали глаза её женишка.
Что она увидела сразу в этом блеске его глаз, так это то, что он, горемычный, надеялся, что брак с нею, Афинской, даст ему власть над всеми нищими столицы. Она без труда догадалась, что он уже уготовил ей место пусть не у домашней плиты, то уж в качестве педагога по подготовке новых калек и нищих. Сбором и подсчетом барышей и определением нищенской политики он мечтал заниматься сам. Надо было быть круглой дурой, чтобы этого не разглядеть. Но правда, и то, что Яхтсмен восхищался ею не только как теневым бизнесменом, но и как женщиной. Изящной, нежной, непредсказуемой. А это она, Афинская, смогла безукоризненно сыграть роль такой женщины. * От "Заставы Ильича" я поехал к "Третьяковке", - продолжал свой рассказ Гоша. Опять играю у входа в метро. Листовку ставлю рядом. Эмблему общества напоказ. Шпарю марши. Проходящие мимо косятся то на эмблему, то на листовку. Некоторые смотрят одобрительно, подбадpивающе, не забывая подкидывать бабки. Подходят, берут листовку. Читают. "Вы что, из этих?" "Представьте себе!" - "Вообще-то здесь играть не положено". Словом дают понять, что и отсюда пора линять по добру - по здорову. Перехожу на станцию "Китай-гоpод". Слева занято. Аккордеонист какой-то жужжит. Иду направо. Слава Богу, свободно! Pаcположилcя. Пилю. Минут через сорок подкатывает аккордеонист. Лет 60, с брюшком. Наш, наверное, человек. Но я такого не видел в конторе. Новенький, Татьяна Сергеевна?
Но Афинская опять не слышала Гошу. Она вертела в руках золотую зажигалку и думала о револьвере Яхтсмена. Зачем он с ним ходит? Ведь рискует же, дурак. Прекрасно знает, если повяжут его менты, то только пистолет - хранение оружия - обеспечит ему верную решетку. Но если носит его при себе, значит, кого-то боится? Кого? Впрочем, кого боится Яхтсмен, её мало интересовало. А тот факт, что пистолет постоянно при нем, может когда-нибудь сослужить добрую службу. * Так вот, этот с брюшком и говорит: "Коллеге привет! Иди на мое место - там лучше кидают". Перешел на его место. Минут через пять мент: "Пройдемте для проверки документов". В отделении: "Документы есть?" - молодой старшина, за главного, наверное. "Параграф 11, пункт 2: игра на музыкальных инструментах на территории метрополитена запрещена. Pаcпишитеcь здесь и здесь. С вас штраф..." Из отделения еду на "Цветной". Гну свое, да что толку! Картина та же. Опять мент. На этот раз без привода в отделение. Попросил исчезнуть, посоветовал на Белорусский. Что делать? Иду. На Белорусском - перрон. Сел на старое местечко между бюстами Ленина и Маркса. Подвалили два омоновца: "Закрой поддувало!" Я им говорю, да вы что, ребята! Совсем житья не стало! В метро нельзя. В переходах и на перроне тоже. Где игpать-то?
В это время дверь кабинета приоткрылась, и на пороге появилась Агата. * Чего тебе, радость моя? - с раздражением в голосе спросила Афинская. Почему не пиликаешь? Почему тут?
Агата оглядела кабинет, как будто никогда в нем не была, остановила взгляд на Гоше и, не отвечая на вопрос Афинской, сказала: * Я к вам зайду, как освободитесь. Кое-что сказать хочу. * Я тебя не вызывала, - с ещё большим раздражением ответила Афинская. - И буду занята целый день.
Девушка закрыла дверь, и довольный вниманием патронессы Гоша, продолжил свой рассказ. * На Курском. Протискиваюсь между лоточниками. Толкаю углом аккордеона "менталитета". Тот соответственно толкает меня. Я ему говорю: "А полегче нельзя? Я же не нарочно". А он сразу: "Документы есть?" - "Пожалуйста". - "Прешь, как лось! Могу и зубы пересчитать!". Словом, домой приехал взвинченный. Ну и денек, господи! Татьяна Сергеевна, вы дали бы уже мне свою точку, чтобы никто не трогал. Что ж, я уже больше двух месяцев в свободном полете! * Так ведь сам просил! * Дурак был, честно признался Гоша. - Тех, кто в свободном полете, без "крыши", многие обижают. Менты, залетные бандиты, воришки. Чуть отвернешься, тут же стащат коробку с податью. А то какое-нибудь хулиганье за твое творчество и просто в рожу даст. Определите меня на точку, Татьяна Сергеевна! Не хочу больше свободно летать.
