Громов: Хозяин теней. 2 - Екатерина Насута
Главное такое вот, будто липкою сделалась, тяжёлою, влажноватою. Причём не только у меня подобное чувство. Вон, Алексей Михайлович рванул узел галстука, рот открыл и дышит тяжко, сипло и часто.
Но нет, головой тряхнул — упрямый — и вперёд, к вагону. А я следом.
Кстати, тихо вокруг.
Тень, выбравшаяся, тоже никого и ничего подозрительного не видит. Стало быть, и вправду разбежались нападавшие. Поезду, конечно, досталось. Вон, впереди дымит чего-то, чадит, чёрные клубы ползут под вагонами.
И как бы не рвануло.
— А не могут они напоследок взорвать? Ну, поезд? — я перехватываю Алексея Михайловича и на дымы указываю. — От злости?
— Могут в теории. Но на практике заряд понадобится немалой силы. А это так, прикрытие. Давно уже отступили, верно… чтоб вас.
Он матерится долго и от души.
А потом лезет-таки в дыру.
У меня ж в голове одно — почему его Кастратом-то прозвали. Яйца у него есть. Причём такие, что того и гляди при ходьбе позвякивать начнут. А…
Додумывать не успеваю.
Голова вдруг разламывается от боли. И я хватаюсь за неё руками, чувствуя под ними, как что-то хрустит, ломается внутри.
Твою же ж…
Не вовремя как! Как не вовремя…
[1] Кропоткин, «Речи бунтовщика». Написаны на французском языке, но после переведены и изданы в России
Глава 18
Глава 18
«…следует понимать, что толпа подобна капризному ребенку, которому в первую очередь необходима строгость, ибо следование путём исполнения желаний данного дитяти приведёт лишь к возникновению бессчётного количества новых. А потому следует говорить не о так называемом „облегчении существования“, на которое модно ссылаться ныне, но на усиление мер предотвращающих развращение умов рабочих…»
Из докладной записки Государю.
Палата.
Окошко.
Лист жёлтый к стеклу прилип. И первая мысль, что в коме я на сей раз пролежал до самой осени. Потом, правда, вижу, что там, за окном, светло и зелено, и значит, всё не так уж печально.
Потом дёргаюсь, пытаясь нащупать связь.
И…
Хрен вам.
Перенапрягся? Там, в том мире? В попытках задержаться в нём? Может, так… а может, я всё-таки помер? От пули? От ещё какой пакости? И обидно. Прям-таки до детских слёз обидно.
И от обиды этой закипает злость.
И ещё от осознания собственной беспомощности.
От понимания, что ничего-то я не сделаю. А Савка… удержит ли он тень? Большего ведь и не нужно. А если нет, то… что будет делать тварь, получив свободу?
Она ведь людей жрала.
Плохих, но людей. И не продолжит ли? Того же Алексея Михайловича… а следом? Пётр Васильевич? Серёга? Его сестра? Матрёна… там хватит людей.
Чтоб вас всех!
Мне надо.
Назад надо. И срочно… только сил опять хватает лишь на то, чтобы дотянуться до кнопки вызова. Правда, чем мне помогут врачи — не знаю.
— Знаете, не единожды уже сталкивался с мнением, что революцию семнадцатого года устроил народ, уставший от гнёта самодержавия, — профессор сидел с прямой спиной и старался на меня не смотреть.
Понимаю.
Красавец.
Я и вправду отсутствовал долго, а потому нынешнее моё возвращение несказанно удивило и доктора, и даже Ленку, которая взяла и расплакалась прямо в палате.
Ну вот чего, спрашивается, слёзы лить?
А она лила и никак не могла успокоиться. И носом шмыгала, и тёрла этот покрасневший нос платком. А потом сказала своё обычное:
— Д-дурак ты, Громов…
И получилось гнусаво.
— А у тебя сопли, — отозвался я и сказал: — Да не собираюсь я помирать! У меня дело есть…
Соврал. И главное, она же поняла, что вру. Она одна понимала меня от и до, а я… я принимал это как должное, что ли. Теперь вот радостно. Не скажу, что всё разом осознал — хрен его знает, чего там осознавать надо, но вот просто радостно.
Иррационально.
— Квартиры надо купить.
— Да купила уже… — отмахнулась Ленка. — И даже познакомилась. Я не хотела, да и сестрица не особо горела желанием знакомить, но там детишки… знаешь, вот я была уверена, что ты не в них, что в мать пошёл.
— А теперь?
— Парень-то так себе, пока не ясно, а вот девчонка боевая. Хваткая. Прилетела и давай выяснять, где матушка душу заложила и как этот залог в судебном порядке оспорить. Главное, вежливая-вежливая, не грубит, но документы раза три перечитывала. А потом сказала, что всё равно слишком это хорошо, чтобы правдой быть.
Ленка хихикнула совсем по-девичьи.
А мне стало обидно, что вот она познакомилась с этой моею хваткой племянницей, а я — нет.
— Откуда ты вообще…
Она отводит взгляд и делает вид, что вопроса не понимает. Подслушивала, стало быть. Жучок? Программка на телефоне? Ещё что? И главное, зачем?
— Зачем?
— Так… просто… сама не знаю. Сказали, что опухоль твоя, что она может на мозги влиять.
Ещё как влияет.
— А тут ты с нею встретиться захотел. Никогда-то не стремился и вдруг… я и решила… присмотреть.
Был бы прежним, высказался бы. И нецензурно. А теперь почему-то не хочется.
— Не надо, — говорю. — Убери…
— Уберу, — Ленка смотрит куда-то в угол, и выражение лица её, упрямое, знакомо. Стало быть, не уберет. Ничего. Есть кому позвонить, а то ишь, волю взяли… хотя… так оно и лучше вышло, руку на сердце положа. Но всё одно не дело.
— К тебе она тоже приходила. Племянница, — поспешила успокоить Ленка. — Но ты был в полной отключке. И все вокруг со скорбными рожами, сочувствие выражают…
Верю.
Охотно.
Второй инфаркт. Тромбы, которые начали образовываться. Некроз на левой ступне и трофические язвы. И это так, поверху. Тело моё, будто опалённое близостью к той стороне, сыпалось, что старая, выбравшая резерв тачка.
Значит, осталось не так и много.
— Ты знала? Про ту историю с Викусиной женой?
— Знала.
— А мне почему не рассказывала?
Ленка достала из безразмерной сумки зеркальце и принялась старательно разглядывать свою физию.
— Тушь размазалась.
— Ага. На панду похожа.
— Вот… нет в тебе, Громов, чувства такта. Мог бы и соврать, что я и так прекрасна.
— Не поверишь же. Так почему?
— Почему… во-первых, потому что оно тебе надо было? Как-то я завела разговор про
