Сальтеадор - Дюма-отец Александр
Для кого же эшафот, неужели для дона Фернандо? Но был ли такой приказ?
Висенте вызвался все разузнать, обещав всю ночь провести на площади Лос-Альхибес, выяснить, что там произойдет, и рассказать обо всем своей госпоже.
В девятом часу вечера он вышел из дома, но не прошло и часа, как вернулся, говоря, что добраться до площади Лос-Альхибес невозможно, ибо все подступы к ней заняты стражей. Оставалось одно: ждать и молиться.
И донья Мерседес решила провести ночь в молитве. Она стояла на коленях и слышала, как ночные сторожа выкрикивают час за часом. Едва отзвучал заунывный голос, возвестивший полночь и призывавший жителей Гранады ко сну, как раздался громкий скрежет ключа в замочной скважине, — в эту дверь обычно входил дон Фернандо.
Стоя на коленях, она быстро обернулась и увидела, как дверь отворилась и перед ней появился человек в широкополой шляпе, скрывавшей его лицо, и длинном плаще. Ключ от этой двери был только у ее сына.
— Фернандо! Фернандо! — крикнула она и бросилась навстречу ночному гостю. Но тут же остановилась: тот, кто вошел в комнату и запер за собой дверь, был на голову ниже Фернандо.
Незнакомец снял шляпу и сбросил плащ.
— Я не Фернандо, — проговорил он.
Донья Мерседес отступила на шаг.
— Король! — прошептала она.
Он покачал головой и сказал:
— Нет, сеньора, не король.., по крайней мере здесь.
— Кто же вы? — вымолвила донья Мерседес.
— Исповедник… На колени, женщина! Сознайтесь, что вы обманули своего супруга. Не может быть, чтобы сын дал пощечину отцу!
Донья Мерседес упала на колени и, простирая к королю дрожащие руки, воскликнула:
— О государь, государь, вас послал сам господь бог! Слушайте же, вам я поведаю обо всем.
XXX. ИСПОВЕДЬ
Услышав первое признание доньи Мерседес, король вздохнул с облегчением.
— Начинайте, — произнес он, как всегда, отрывистым и властным тоном.
— Государь, — тихо сказала донья Мерседес, — то, о чем я вам поведаю, женщине говорить трудно, хотя, право, я не так уж виновата, как это кажется с первого взгляда. Но будьте снисходительны хоть на словах, умоляю вас, иначе я не смогу продолжать.
— Говорите, донья Мерседес, — отвечал дон Карлос чуть мягче, — и знайте: тайна, вверенная священнику, не будет так свято хранима, как та, которую вы сейчас доверите своему королю.
— Да будет с вами милость божья, государь, — промолвила донья Мерседес.
И она провела рукой по лбу, но не для того, чтобы сосредоточиться и все вспомнить, ибо легко заметить, что она жила воспоминаниями, — нет, лоб доньи Мерседес увлажнился от волнения, охватившего ее.
— Ваше величество, я воспитывалась вместе с сыном друга моего отца — так воспитываются брат с сестрой, и не подозревала о существовании иных чувств, чем чувство братской нежности, но вот наши родители, которых все считали неразлучными друзьями, рассорились, что-то не поделив.
Это еще не все: ссора повлекла за собой денежную тяжбу.
Кто был прав, кто не прав? Не знаю; известно одно — отец выплатил требуемую сумму, покинул Севилью, где мы жили, и переехал в Кордову — подальше от бывшего друга, а ныне смертельного врага. Разрыв между отцами разлучил и детей.
Мне было в ту пору лет тринадцать, тому, кого я звала братом, было семнадцать: прежде мы никогда не говорили друг другу о любви, пожалуй, и не думали об этом, пока из-за нежданной внезапной разлуки мы не поняли, что происходит в наших душах.
Мы изнывали от тоски, наши сердца обливались кровью — дружба, разбитая рукой наших родителей, превращалась в любовь.
Тревожило ли их это? Думали ли они о том зле, которое причинили нам? Вероятно, они и не подозревали о нашем чувстве, а если бы даже и знали, ненависть их была так сильна, что им было безразлично, как все это отразится на нас, на нашей любви.
Итак, обе семьи были разделены ненавистью и расстоянием. Но при последнем свидании мы поклялись друг другу, что ничто не сможет нас разлучить. И правда, какое нам было дело, — нам, бедным детям, выросшим рядом, — какое нам было дело до ненависти наших родителей! Ведь целых десять лет нам повторяли неустанно: любите друг друга. И так ли велика была наша вина, когда мы ослушались приказа: «Возненавидьте друг друга».
Донья Мерседес помолчала — казалось, она ждала, что скажет король, — и он вдруг произнес:
— Я не знаю, что такое любовь, ибо никогда не любил, сударыня!
— Значит, ваше величество, — горестно отвечала донья Мерседес, — судьба против меня, — вам не понять того, о чем я должна вам поведать.
— Простите, сеньора, зато я судья, ибо я — король с детских лет, и мне ведомо, что такое справедливость.
Донья Мерседес продолжала:
— Мы сдержали слово, данное друг другу; разлука усиливала наше чувство, о котором не подозревали наши родители.
Дом моего отца в Кордове стоял на берегу Гвадалквивира; комната моя была самая дальняя, окно с решеткой выходило прямо на реку. Юноша, которого я любила, три раза в неделю исчезал из Севильи, якобы отправляясь на охоту в горы. Он купил лодку и, переодевшись рыбаком, приходил ко мне, чтобы сказать, что по-прежнему любит меня, и услышать из моих уст, что я еще люблю его.
Сначала мы надеялись, что придет конец ненависти между нашими семьями; но ненависть росла.
Возлюбленный умолял бежать вместе с ним. Я противилась. Тогда его охватило глубокое отчаяние, ночные свидания, единственная его отрада, уже не радовали его.
В те дни война между христианами и маврами разгоралась все сильнее.
Однажды вечером он объявил мне, что жизнь ему опостылела и ему остается одно: искать смерти в бою. Я плакала, но все не соглашалась. И он уехал. Мы не виделись целый год, но за этот год до меня доходили слухи о его подвигах, если б я могла полюбить его еще больше, то полюбила бы за смелость и доблесть.
Известия о нем почти всегда приносил нам один молодой человек — ему довелось сражаться рядом с моим возлюбленным, делить с ним опасности, — то был сын друга моего отца, и звали его Руис де Торрильяс.
Король слушал молча, угрюмо насупив брови, неподвижный, словно мраморное изваяние. Донья Мерседес решилась посмотреть на него, пытаясь догадаться по его взгляду, надо ли продолжать рассказ. Дон Карлос понял ее немой вопрос и сказал:
— Продолжайте!
Донья Мерседес снова заговорила:
— Я так внимательно слушала дона Руиса, так спешила к нему, когда докладывали о его появлении, что он, вероятно, решил, будто нравится мне, а ведь думала я не о нем, а о том, кого не было со мной. Дон Руис стал приходить все чаще, и то, как он говорил, как смотрел на меня, выдало мне тайну его сердца, и с тех пор, хоть мне было и нелегко отказаться от его рассказов о том, кто владел всеми моими помыслами, кто отнял все мои радости, я уже не выходила к дону Руису. Да вскоре и он исчез: армия, в которой он служил, была брошена на осаду Гранады.
Однажды мы узнали, что Гранада взята. Большая это была радость для нас, христиан, отныне столица мавров — в руках католических королей. Но я по-прежнему тосковала, радость мне была не в радость, да и у отца в те дни снова были неприятности.
Дело в том, что наше состояние перешло к нам от первой жены отца, а унаследовать все должен был ее сын, искатель приключений, которого считали мертвым, я почти не знала его, хоть и приходилась ему сестрой.
И вот он появился и потребовал свое богатство.
Отец попросил дать ему время, чтобы привести в порядок все дела; сделав подсчеты, он предупредил меня, что мы совершенно разорены. Я решила, что настал благоприятный час, и осмелилась заговорить о старинном друге, с которым он порвал. Но стоило мне произнести первое слово, как глаза отца вспыхнули от гнева. Я умолкла.
Ненависть словно оживала в нем при каждой новой беде.
Снова заводить разговор не стоило.
В ту ночь я не могла уснуть, сидела на балконе, который выходил прямо на реку; жалюзи были открыты: от железных перекладин мне становилось душно.
