Дима - o f2ea2a4db566d77d
нравоучительный текст и обилие иллюстраций к словам, с которых она начиналась. В шапке
рукописного листа содержалось ещё и символическое изображение буквы (вроде человечка в
позе, воспроизводящей очертания буквы), и разнообразные её шрифтовые варианты. Карион
плотно забивал рукописные листы букварными иллюстрациями, подгоняя друг к другу
порой совершенно не связанные понятия – оказаться здесь могло, что угодно.
А → аналогiемъ, алектор, агкура, араната, анфразъ, аспидъ*; Азия, Африка и Америка.
В → вилы, весло, ворона, венец, ведро, веретено, врата, война, ветвь, вериги, вервь,
виноград, ветер, воробей;
Ж → жених, жена, жила, жезл, жужелица, жаворонок, житница, жребий, журавль, жаба,
желудь, жук;
И → икона, идол, источник, изба, игла, иготь (ступка), икра, исхнилатъ (животное, похожее
на норку);
Ю → юноша и юношка (мальчик и девица), Юнона (прописью – богиня поганская);
ξ (Грецка Кси) → угодники Ксенофонт, Ксения, Алексий, Александр и Ксанф философ.
Всё это изобилие через века и эпохи каким-то образом эволюционировало, мельчало,
выкристаллизовывалось, очищалось, преобразовывалось, вымарывалось, сжижалось и
поэтапно трансформировалось во все русские азбуки, которым нашлось и не нашлось место
в обширных записях Серебрякова, будь то азбуки в стихах, азбуки имён, азбуки в
скороговорках, азбуки с загадками, азбуки-считалки, азбуки акростихов или школьные
буквари. Илья хихикнул про себя. Этапной вершиной такой азбучной эволюции вполне
могла оказаться хоть «Азбука Бабы-яги» А. Усачёва, где среди сказочных предметов и
персонажей, представляющих буквы алфавита (А → аленький цветочек; Б → богатырь; В →
водяной), вдруг оказались даже йогурт («Й»), теле-блюдце («Т») и экология («Э»), легко
вписывающиеся сегодня, по шутливому замыслу автора-составителя азбуки, в ряд русской
народной сказочной символики.
Серебрякова все эти детали и тенденции не интересовали. От своей роли наблюдателя и
«счётчика» он отходил крайне редко – один раз, например, углубившись в тему «живности»
и, таким образом, более-менее чётко сформулировав свою позицию на азбучный счёт. Он
* Аналогiемъ – налой, алектор – петух, агкура – якорь, араната – коза, анфразъ – камень, аспидъ – змей.
98
кропотливо отмечал процентное содержание растительно-животной символики в каждой
азбуке, не утруждая себя комментариями, и только в одной из тетрадей Илья обнаружил
несколько абзацев чистых рассуждений, кое-как обосновывающих интерес ветерана. Его не
удовлетворяло мнение детских психологов и самих матерей, что дети до определённого
возраста легче усваивают информацию как раз через изображения зверей и вообще питают к
рисованным и игрушечным животным особую симпатию мгновенного узнавания.
Он пытался найти объяснение этому интересу, только на первый взгляд естественному. И
пришёл к выводу, что на начальных этапах развития ребёнок оказывается ближе не к
человеку, а именно к животному. Потому что рождается животным. Так верил Серебряков –
ребёнок приходит не из утробы матери, как следствие всем известного биологического
процесса, а из некоего нематериального, растворённого во всём, животного мира, где утроба
матери суть врата между растворённым, абсолютным животным миром и нашим, имеющим
чёткие формы, человеческим миром. Обретя форму человека, ребёнок ещё некоторое время
остаётся животным. И именно поэтому новый мир ему легче познавать через растительно-
животную символику – это он уже знает.
Постепенно адаптируясь к новому миру, он научится замещать животную символику
человеческой (иной материальной символикой), и следом пробудится его интерес к
человеческим процессам. Серебряков верил, что в далёкие, возможно дохристианские,
времена это было всеобщим знанием, но со временем оно истёрлось, хотя осталась сама
традиция знакомства «нового человека» с миром, в который он пришёл, его «вербовки»,
через растительно-животную символику.
Порой азбука даже призывает ребёнка к скорейшему отказу от его животной природы, из
которой он недавно вышел, в пользу человеческих форм. В этом отношении очень
характерной Серебрякову показалась азбука в стихах и картинках Маршака «Автобус номер
двадцать шесть», где на каждую букву перечисляются исключительно животные (полу
очеловеченные), но завершается стихотворный текст при этом моралью следующего
содержания: «Когда в автобусе мы едем / Или в вагоне под землёй, / Не будь ежом, не будь
медведем, / Не будь удавом и свиньёй». Следуя за мыслью Серебрякова, Илья увидел в этом
тексте даже призыв к отречению от животного-тотема (от самой плоти его),
покровительствовавшего дематериализованной сущности «нового человека» ещё до
рождения, то есть до выхода из абсолютного животного мира.
Азбуки же, не имеющие отсылок к «живности» – редкое исключение, и они, скорее,
нацелены на развитие в детях старшего возраста различных человеческих качеств от
социальной адекватности до умственных и артистических способностей, что, в свою очередь,
видимо, зависело от родительских чаяний или даже от государственных задач. Но
Серебряков на этом не останавливался и утверждал, что трансформация пост-животной
сущности в человеческую происходит по своим законам и часто вопреки надеждам
родителей. Так, «новый человек» может лишь обрести форму человека по материальным
законам человеческого мира, но по сути своей остаться «одной ногой» в животном мире.
Более того, отголоски покинутого животного мира могут слышаться в сознании и нутре
абсолютно каждого человека на протяжении всей его жизни. Серебряков не использовал в
записях на эту тему понятия оборотничества, но, как показалось Илье и особенно в свете его
недавнего разговора с Викой, максимально здесь к нему приблизился.
Упоминание этого термина Илья обнаружил в другой тетради Серебрякова применительно
к рассуждению, кратко суммирующем мысли ветерана о языке как таковом. Он снова
касается момента перехода человека из одного мира в другой, на этот раз уточняя, что
материальной оболочкой в новом мире пост-животной сущности служит ничто иное, как
словесный, смыслонаполненный язык. Язык буквально и является материй в человеческом
мире, и, выходя из утробы, «новый человек» облекается в плотную текстуальную сетку,
служащую ему материальными оболочками, от кожи до костной структуры. По мысли
Серебрякова, человек как материальное явление – это необычайно плотный языковой
сгусток (то же можно сказать и о любом материальном объекте человеческой реальности).
99
Тем временем, покинутый им растительно-животный мир состоит из « оборотного» языка,
который Серебряков называет то «антиречью», то (два раз) «черновиной». Порой
«Антиречь» прорывается из дематериального мира в мир людей – видимо, всё через ту же
материнскую утробу. В сущности, писал Серебряков, первый крик ребёнка – это ещё
отголосок «антиречи» (и крик Маши, уронившей мячик, подумалось Илье). То же и все
детские гуканья, вообще любая неразборчивая или изуродованная речь, в частности бред
сумасшедших, пьяных, нечленораздельные звуки во время половых соитий, всевозможные
жаргонизмы, намеренное искривление человеческого языка и мат. Всё это «черновина», суть
и наполнение растительно-животного мира, прорвавшаяся по какой-то причине и с
неизвестными целями в мир людей.
Серебряков проводил параллель с древнекитайским мифом, согласно которому у
потусторонних сущностей ноги повёрнуты наоборот, а языки растут в обратном
направлении, что и становится причиной неразборчивой «антиречи», и ещё упоминал
«антипищу», например, нечистоты, уже в сибирских мифах являющиеся едой демонических
персонажей. Носителями же «антиречи» Серебряков называет тех «новых людей», которые
не достаточно «ассимилировались», по сути, оставшись сгустками другого мира и имея от
человеческого только внешнюю материальную оболочку.
«Антиречью» можно и заразиться, и примечательно, что именно дети охотнее всего
перенимают из языка взрослых самые яркие элементы «антиречи». Серебряков также
вскользь говорил о возможности «прижизненных» переходов обратно в дематериальный
