Лекарь Империи 8 - Александр Лиманский
Я попытался подойти к одному из кристаллов, попытался прикоснуться, чтобы помочь, но мои руки проходили сквозь холодную поверхность как сквозь воду.
И тут до меня дошло — это не они заперты в кристаллах.
Это я.
Я смотрю на этот мир изнутри своей собственной ледяной, прозрачной тюрьмы, а весь мир снаружи отчаянно пытается до меня достучаться…
ДЗЗЗЗ… ДЗЗЗЗ… ДЗЗЗЗ…
Резкий, дребезжащий звук ворвался в мой беззвучный сон. Кристаллы с звоном разлетелись на тысячи острых, сверкающих осколков, и я…
Проснулся.
Первые несколько секунд сознание отказывалось собираться в единое целое. Где я? Что происходит? Почему так дико болит шея?
Жесткая, неудобная поверхность под щекой — определенно не подушка, а что-то с острыми углами.
Кабинет Снегирева.
Я заснул прямо на его разложенных дневниках. Всю ночь просидел над записями столетней давности, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, и вырубился под утро, как последний студент перед экзаменом.
Телефон на столе продолжал надрываться, вибрируя и подпрыгивая на полированной поверхности.
Так, соберись, Разумовский. Телефон. Кто-то названивает с утра пораньше. Это либо конец света, либо что-то очень, очень близкое к нему.
Экран телефона светился безжалостно. Я прищурился, пытаясь разобрать буквы.
«Шаповалов И. С.»
Шаповалов? В семь утра? Он же во Владимире…
Если он звонит в такое время… Значит что-то случилось.
— Алло? — мой голос прозвучал хрипло.
— ИЛЮША! — крик Шаповалова, ударил по барабанным перепонкам. — Родненький! Миленький! Спаси! Мишка… МОЙ СЫН МИШКА! В РЕАНИМАЦИИ!
Сон испарился мгновенно, без следа.
Адреналин шарахнул по венам лучше любого двойного эспрессо. Мозг переключился в боевой режим за долю секунды.
Мишка — его сын. Шесть лет. Единственный, поздний, обожаемый ребенок. Шаповалов души в нем не чаел, хоть и тщательно скрывает это за своей обычной маской циничного хирурга.
— У него «стекляшка»! — Шаповалов выкрикивал слова как автоматная очередь. — Тяжелейшая форма! Орлова привезла его полчаса назад! Дыхательная недостаточность! Они подключили его к ИВЛ, но это не помогает! Сатурация семьдесят процентов на чистом кислороде! Они говорят… — его голос окончательно сломался, перейдя в сдавленный шепот, — они говорят, он не протянет и часа!
Семьдесят процентов сатурации на стопроцентном кислороде — это медицинская катастрофа. Норма — девяносто пять и выше. При восьмидесяти начинается выраженная гипоксия тканей. При семидесяти — необратимые изменения в клетках головного мозга. У этого ребенка есть… не так много времени.
— Игорь Степанович, — я вскочил, пошатнулся от резкого головокружения, схватился за край тяжелого дубового стола. — Какие еще симптомы? Температура? Сознание?
— Сорок и два! Без сознания! Судороги были по дороге! Илья, пожалуйста… — и тут железный Шаповалов, гроза ординаторов, окончательно сломался. — Он… он же все, что у меня есть… Спаси его… Я буду должен тебе всю свою оставшуюся жизнь…
Он плачет. Игорь Степанович Шаповалов плачет. Человек, который за тридцать лет в хирургии видел тысячи смертей, не пролил ни единой слезинки. А сейчас он рыдает в трубку.
— Я уже бегу, — сказал я. — Буду в реанимации через пять минут. Четыре, если срежу через приемный покой.
— Илья… спаси его… умоляю…
— Спасу, — твердо пообещал я и отключился.
Обещания, которые никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя давать. Но что еще можно было сказать отцу, чей единственный ребенок прямо сейчас умирает?
Фырк подскочил на столе, его шерсть стояла дыбом.
— Что⁈ Кто⁈ Где⁈ Я готов к бою! — он на секунду замер, увидев выражение моего лица. — Ох… Что-то очень серьезное?
— Сын Шаповалова умирает. «Стекляшка». У нас есть от силы минут двадцать.
— Двадцать минут⁈ — Фырк запрыгнул мне на плечо. — Ты успеешь?
— Посмотрим, — я рванул к двери.
Закрыл тайную комнату. Выскочил в пустой коридор, на ходу запирая тяжелую дубовую дверь кабинета.
И побежал.
Я влетел в отделение как торнадо. Двери с двойным остеклением распахнулись с таким грохотом, что одна из стеклянных панелей жалобно дрогнула в раме.
Дежурная медсестра подпрыгнула от неожиданности и уронила металлический лоток с ампулами. Прозрачное стекло разлетелось по кафельному полу.
— Некогда! — крикнул я, не останавливаясь ни на секунду. — Потом уберу!
Ворвался в реанимацию
Картина у койки была животрепещущая.
Толпа людей в белых и синих защитных костюмах окружала маленькую детскую кровать, создавая вокруг нее плотное кольцо.
Кобрук — в помятом, явно наспех накинутом халате поверх домашнего шелкового платья.
Ее обычно идеальная прическа была растрепана, на лице ни грамма макияжа, а в глазах — едва сдерживаемая, холодная паника. Первый раз я видел ее такой растерянной, уязвимой.
Киселев стоял рядом — тоже явно поднятый по тревоге… И дежурный реаниматолог Петренко — молодой парень. Бледный как смерть. Его руки, державшие планшет с историей болезни, мелко, непрерывно дрожали, на лбу под защитной шапочкой блестела испарина.
Он паниковал.
Это был плохой, очень плохой знак — паникующий лекарь в реанимации опаснее любой, самой смертельной болезни.
Две медсестры суетились вокруг капельниц, постоянно путаясь в трубках. Анестезиолог Вашин Василий Васильевич — толстый, одышливый мужчина — отчаянно качал мешок Амбу, вручную вентилируя легкие ребенка. С каждым сильным нажатием его лицо становилось все более багровым.
А на кровати…
Он такой маленький.
Это было не живое дитя, а маленькое, синюшное, почти безжизненное тельце, опутанное проводами и трубками.
Его кожа приобрела страшный, темно-фиолетовый оттенок, цвет перезрелого баклажана — выраженный, тотальный цианоз. Губы были почти черными. Веки полуоткрыты, но зрачки закатились, виднелись только пугающие белки.
Его маленькая грудная клетка едва-едва поднималась, несмотря на все отчаянные усилия анестезиолога.
Это было уже не дыхание. Это была агония. Организм делал последние, судорожные попытки зацепиться за уходящую жизнь.
Монитор витальных функций истошно, непрерывно пищал, показывая цифры прямиком из кошмара любого реаниматолога:
Сатурация кислорода (SpO2): 68% (при норме выше 95%)
Частота сердечных сокращений (ЧСС): 186 ударов в минуту (критическая тахикардия компенсации)
Артериальное давление (АД): 70/40 мм рт.ст. (шок!)
Температура тела: 40.3°C (гиперпирексия)
Частота дыхательных движений (ЧДД): 48 в минуту (запредельное тахипноэ)
Все системы организма были на самом пределе.
Сердце работало на износ, пытаясь прокачать густую, лишенную кислорода кровь.
Мозг отчаянно сигнализировал о нехватке воздуха, заставляя дыхательные мышцы сокращаться с бешеной скоростью.
Организм выжимал из себя самые последние резервы. Еще минут десять, максимум пятнадцать такого состояния — и начнется необратимое, тотальное повреждение коры головного мозга.
Потом — точка невозврата.
— Разумовский! — Кобрук резко повернулась ко мне, ее обычно холодные серые
