Сибиряков Антон - 1937
Голос был мне незнаком, но под рукавом военного кителя я заметил массу щупалец, кольцами обвивших руку. Это был он – человек из угла. Страшное, древнее существо, выбравшееся из-под земли.
Я стоял на месте и молча смотрел во тьму.
- Зачем ты так смотришь на меня? – зашипел голос. – Разве ты видишь, какой я?! Почему ты боишься?
- Я видел тебя, - так я ответил тогда. И это спасло мне жизнь. Меня выволокли из комнаты и швырнули по коридору. Я больно ударился спиной, но остался жив.
После я слышал, что некий влиятельный человек посещал наш детдом, чтобы усыновить ребенка. Его лицо было изуродовано, а сам он потерял всю семью на гражданской войне. Он увез из детдома двоих – больше о них никто не слышал, их имена исчезли из учетных книг, а все документы пропали. Единственное, что я знаю точно – эти дети брали конфеты и ели их. Делали свой выбор.
Прошла зима и меня вместе с дюжиной других ребят собрали в актовом зале. Обычно веселый воспитатель был в тот раз подавлен и угрюм. Он сказал нам, что директора увезли в тюрьму и велел собираться.
- Поторопитесь.
Это были его слова, и он был прав – пока я бросал свои вещи в мешок, я видел, как в углы, по потолочным швам, стекалась тьма. Будто грязная вода, льющаяся с верхних этажей, она расползалась по потолку и стенам. А потом я увидел их – людей в углах. Искривленных и безликих, тянущих ко мне свои тощие руки. Я схватил заплечный мешок и выскочил в коридор.
Воспитатель отвез нас на вокзал, где на перроне уже скопилась толпа из тридцати-пятидесяти ребятишек - и передал конвойному. Они долго о чем-то беседовали в стороне и курили, а мы топтались по рыхлому мартовскому снегу. На улице было по-весеннему солнечно, но все еще холодно и сыро. Помнится, больше всего мерзли пальцы на ногах – старая обувь быстро мокла, и внутри ботинок начинало хлюпать. А спустя какое-то время немели пальцы – было желание разуться и расковырять их до крови.
В итоге нас все же посадили в товарняк, и мы отправились в путь. Вагон был старым, в стенах оказалось полно щелей, из которых сквозило. Но мы не пытались их заткнуть – хотели знать, куда нас везут…
Нас как будто заживо похоронили в огромном братском гробу. Неряшливо засыпали песком, оставив узкие просветы, через которые к нам тягучей и вялой кашей сочился кислород. Как только мы выехали за городскую черту и миновали пару окрестных деревень, по обе стороны растянулись сырые, порожние поля. И так и тянулись до самых сумерек, словно бы мир перестал существовать. Я откинулся на холодную стену и закрыл глаза. Помню, дико хотелось есть, в желудке с утра побывал один половник жидкого картофельного супа и мне мерещились мамины руки, подающие к столу запеченного кролика. Я пускал слюни и тянулся к нему руками с забитыми грязью ногтями, а она, в испуге отшатывалась от стола, прижимая блюдо с кроликом к груди, и звала отца.
- Кто этот оборванец?! – кричала она. – Где наш сын, куда они подевали нашего сына?!
Но отец все не приходил...
- Дай его мне, отдай, - мычал я, глотая слезы, - этот кролик мой, я так хочу мяса…
Не помню, сколько продолжалось наше противостояние. Но когда я пришел в себя, было все так же темно. А в вагоне царила мертвая тишина.
- Ты слышишь его? – прошелестел чей-то испуганный голос у моего уха. – Слышишь, как оно ворочается там, под нами?
Я прислушался. И услышал. Это было чудовище. И оно было повсюду. Его щупальца, будто корни, проросли под землей и теперь со скрежетом рвались наружу.
- Держитесь! – крикнул я и ухватился за ржавые крепления. Вагон со стоном поднялся вверх и вместе с остальным поездом слетел с рельсов. Протяжно заскрипело железо, и мы упали. Меня отшвырнуло в другую часть вагона, в костлявую кучу кричащих детей. Я никогда не забуду, какими острыми были их локти, колени и плечи. И я барахтался там, среди живых мумий, пытаясь выкарабкаться, расталкивая их руками. Мне казалось, я никогда не выберусь из этой костлявой трясины. Но я выбрался. Вагон к тому моменту уже лежал на боку, увязнув в грязи. Во мраке, без крыши и куска стены, он походил на гнилой зуб в раскрытой пасти. Все, кто уцелел после крушения, выбрались из вагона и увидели, как в стороне полыхают остатки поезда. Будто угли, которые тормошишь палкой – они искрились почти бездымно. Пульсировали алым и раскаляли ночь. И в этом красном мареве я видел огромные, извивающиеся щупальца, тугими узлами обвивающие горящие вагоны.
- Они везли вас, чтобы убить.
Я оглянулся на голос и увидел высокую темную фигуру – она стояла во тьме, и я не мог разглядеть ее лица.
- Там, куда вас везли, уже вырыты ямы и начищены ружья. Глушь, где никто не услышит вашего крика. Где Никто. Никогда. Не найдет. Но чудовище слишком голодно, оно не может ждать так долго.
- Что мне делать?
- Ты должен жить. Посмотри.
Из темноты к моим ногам упал тяжелый Наган.
Больше не было холодно. И не было темно. В ту ночь мы сожгли Бога, чтобы согреться. И чтобы не оставаться в темноте.
Я поднял с земли револьвер и зашагал к пожарищу. И кто-то шел со мной рядом. А кто-то бежал впереди. И у всех было оружие, оно валялось вокруг раздавленного поезда, будто мусор. Я не скажу, что со мной пошли все, кто-то струсил и сбежал, а кто-то захотел вернуться. Но… нас было много. Потому что когда мы нашли первого взрослого - обгоревшего дядьку, ловящего обожженным ртом воздух – никак не могли решить, кто будет стрелять. И пока мы спорили, он умер. Поэтому следующего взрослого мы убили сразу, без промедления. Я выстрелил ему в голову дважды. Слишком сильно жал на курок. Следующий пытался убрать ствол, из которого в него целился тощий мальчуган лет восьми. Я помню, он все старался схватиться за дуло, чтобы вырвать его из детских рук. И хватался до тех пор, пока оно не полыхнуло. И не снесло ему полголовы.
- Сучата, - шипел толстобрюхий усач с перебитыми ногами. На нем была военная кепка с красным околышем и серое пальто. – Сссучата, вам так это не сойдет, вас всех зажарят, всех зажа…
Я выстрелил ему шею. Пуля сломала кадык, и он забулькал кровавыми пузырями.
В ту ночь мы отомстили им. Всем. И остались живы.
***
Даже зимней ночью на нашей кухоньке уютно и светло. Я вдавливаю окурок в пепельницу и стараюсь улыбаться. Ей, потому что она не знает, что чудовище до сих пор живо.
- Пойдем спать, - поднимаюсь со стула. – У нас отличный дом, правда?
Она соглашается не раздумывая. Зевает.
- Такой, о каком я всегда мечтал, - говорю не ей - себе.
Когда мы ляжем, и она заснет, я неслышно поднимусь с кровати и встану в дальнем углу. Я буду просто смотреть, как она спит. Как когда-то смотрел на то, как испуганный мальчуган с керосинкой листал страницы «Талисмана».
