Сибиряков Антон - 1937

1937 Антона Сибирякова.

Даже зимней ночью в нашей кухоньке – уютно и светло. На газовой плите закипает пузатый чайник со свистулькой, и Таня торопится снять его с огня. Ловко цепляет прихваткой. Ей шестьдесят пять, но руки у нее такие же крепкие, как и сорок лет назад, когда она работала в колхозе, на полях. Она заваривает мне крепкий чай из пачки со слоном, приоткрывает форточку, подает тяжелую пепельницу и садится рядом. Знает, что сейчас я буду курить. Но не скажет ни слова. За это я и люблю ее – она знает, что мне необходимо в эти долгие ночные часы. Не оставаться одному.

- Я старый? – спрашиваю я у нее. Она улыбается, и я вижу ямочки на ее щеках. Как тогда, в пятьдесят пятом, когда мы впервые повстречались. В нас ничего не изменилось с тех пор. В праве ли мы считать, что не постарели?

- Когда-то я спрашивала так у своей мамы, - отвечает она. – Мам, я маленькая?

- И что она отвечала тебе?

- Она говорила, чтобы я не торопилась расти.

Я киваю, хоть и не согласен. В детстве каждый день я мечтал вырасти и стать сильным.

- Снова кошмары? – спрашивает она.

Я знаю, будь она немного ближе, она бы взяла меня за руку. Вижу, как она мается, не зная, что ей предпринять – я сижу слишком далеко, а подвинуться, означает стать навязчивой. Это странно, но больше всего на свете моя любимая женщина боится превратиться в навязчивую старуху. Наверное, я плохой муж, раз до сих пор не развеял в ней эти страхи.

- Снова они, да? Кошмары?

Чудовище не умерло. Мне хочется сказать ей это. Но я лишь молча пью чай. Мне страшно говорить. Ведь еще полчаса назад я видел их во сне. Тех детей, которых издалека принял за облетевшие деревца, настолько худыми они были. Они стояли за забором из колючей проволоки и я подумал тогда – кому понадобилось сажать деревья, а после прятать их за колючкой? Но потом я разглядел их лица…

То, что случилось с нами…Это было так давно… С октябрьской революции прошло двадцать лет. Целых двадцать лет. И взрослые думали, что чудовище умерло. Но оно просто спало. Тогда, в 1917-ом, они видели, как оно уползало в свою нору - огромное, паукообразное нечто, еле тащившее по земле толстое, студенистое брюхо. И внутри этого отвратительного брюха, бултыхались в мутной жиже останки человеческих тел. Взрослые думали, что чудовище уползает умирать. Верили, что оно подохнет где-то там, в своих гнилых катакомбах. Но спустя двадцать лет оно вернулось. Еще голоднее. Еще злее, чем прежде. И принялось убивать.

Те дети, которых я видел во сне. Они были мертвыми. Все, кто был за колючей проволокой – были мертвы.

- Ты можешь рассказать, если хочешь… - она просит. Сколько таких ночей она провела со мной? Сколько раз дышала табачным дымом и заваривала крепкий чай?

Я гляжу на нее и понимаю, что сейчас в ней вся моя жизнь.

Я не могу рассказать ей. Мои страхи заразны. А мне хочется, чтобы страх стать навязчивой, остался единственным в ее жизни.

Я улыбаюсь.

- Я не помню.

Она усмехается и подает мне пачку сигарет с фильтром.

- Ты всегда так говоришь. Значит, мы можем идти спать?

Зажигаю сигарету. Курю и по привычке сплевываю табак. Старая история. В детстве мы курили «козьи ножки» - табак, завернутый в «Комсомолку». Читать умели единицы, а курить – каждый.

- Ты иди. Я еще посижу немного.

Она не уйдет. Знает, как я боюсь оставаться один. Моих родителей арестовали, когда мне было десять. К дому, где мы жили, подъехал черный воронок с надписью «Хлеб» и вскоре в нашу квартиру постучали. Их увели вместе – папу и маму - в темноту ночного подъезда. Увезли от меня. И я остался один. Больше я никогда их не видел.

Иногда, во сне, я кричу отцу, что чудовище не умерло, что оно вот-вот придет за нами. Он не верит мне. Листает газету, закинув ногу на ногу. Самоуверенный. Такой же, как и тысячи других взрослых. В казенных не отапливаемых квартирках, на грошовых работах – верящих в нужность Родине. Верящих в то, что чудовища больше нет.

Мой отец работал переводчиком в издательстве. Днем переводил научные труды, а ночью до ломоты в глазах сидел над романами Вальтера Скотта. Ему хотелось побыстрее закончить «Талисман» и прочитать его мне, но времени чертовски не хватало. Он сидел за переводом полночи, но к утру на истерзанных листках я обнаруживал лишь несколько жалких абзацев. Это было похоже на то, как потерпевший крушение моряк, пытается раздобыть пресную воду. Долго и упорно собирает влагу по крупицам, а в итоге выпивает все в два глотка и лишь раззадоривает жажду.

Когда я остался один, в ту первую ночь, десятилетний испуганный мальчуган, я зажег керосинку и читал «Талисман». Отцу удалось перевести еще несколько абзацев, до того, как его и маму увезли. Я перечитал новый отрывок множество раз, прежде чем забрезжил рассвет. Тогда я забрался в холодную кровать и осмотрелся – дом больше не принадлежал нам. В темном углу, там, куда не дотягивался утренний свет, кто-то стоял. Тощая, высокая фигура в истрепанных старческих одеждах. От страха я залез под одеяло с головой и сидел там, боясь шелохнуться. А когда решился вылезти, был уже день. И в углу никого не было.

Мой первый детдом не был похож на замок из рыцарских романов. Деревянный одноэтажный барак на отшибе - в зиму промерзший, летом сырой. С покосившейся крышей и огромными окнами. Пересыльная тюрьма для тех, кто сумеет в ней выжить. И Божедом(морг уст.) для всех остальных. Нас привезли туда в товарном вагоне – как тюки с зерном. 30 ребятишек, среди которых я был самым старшим. 30 одинаковых куклят – стриженых под машинку, напуганных, голодных. Ни пола, ни возраста – пищащий беспомощный выводок.

К детдому вели раскисшей дорогой. День был стылым, с неба валил мокрый снег. Помню, все томились в нетерпении – шагали быстро и нервно. Думали, нас ведут к родителям, ведь пока мы ехали, в наших сердцах родилась надежда - одна на всех. Больная и уродливая, слепая, она лежала на холодном полу и тянула к нам свои ручки. Мы брали ее по очереди и пытались согреть. Верили, что она выживет. Но она умерла по пути, как только заметивший наше нетерпение дядька в военной фуражке, сказал: «Вы теперь дети врагов народа. Забудьте своих родителей. На вопрос – чей ты? Отвечайте – сын своей Родины. Если назовете родителей – вас заставят их забыть. Заставят! Запомните это слово. С этих пор вы должны его бояться».

Я запомнил. Хотя еще тогда решил, что ни за что не откажусь от своего отца и от своей мамы.

В первую ночь на новом месте никто из нас не спал. Мы лежали на панцирных кроватях и мучились бессонницей. Я помню, на соседней койке плакала маленькая девочка - Сонечка. Закутанная в какое-то тряпье - потому что единственное платье сожгла, когда грелась у раскаленной буржуйки - она всю ночь горела в бреду и отгоняла назойливую сестренку, ползавшую по потолку. Сонечке было шесть, но она уже пережила «этап» вместе матерью и полугодовалой сестренкой. Их разлучили позже, когда сестра Сонечки умерла от голода, в грязном, переполненном вагоне. В долгих, бесконечных пересылках нечего было есть и матери теряли молоко. Как и теряли своих детей. Под утро Сонечка успокоилась, и мне удалось ненадолго уснуть.

Во сне я увидел нашу квартиру, залитую теплым летним днем. И родителей – таких обычных, таких живых. Со двора несся детский смех, и я уговаривал отца отпустить меня к друзьям. А он не отпускал, хотел, чтобы я остался с ним и с мамой.

Зачем? – гундосил я. – Ведь вы будете со мной всегда…

А потом родители исчезли. Углы в квартире заросли тьмой, похожей на плесень, и в них я увидел высокие, худые фигуры. Я побежал прочь, но так медленно, что человек из угла протянул руки, схватил меня за шиворот и потащил к себе. А потом его холодные губы коснулись моего уха, и он зашептал – Куда ты бежишь, разве ты не любишь нас? Останься с нами, родной. Мы ждем тебя в своих могилах. Ждем тебя, родной. Ждем…

Я проснулся с криком. Но из кошмара мне выбраться так и не удалось.

Мы были домашними щенятами на псарне. Среди озлобленных питбулей и ротвейлеров. Именно тогда я узнал, что детская жестокость - самая злая сила, которую только можно вообразить. Ведь на псарнях 37-ого детскую злобу никто не сдерживал. Она была глиной, из которой бездарные скульпторы лепили уродливые злые фигурки. Помимо нас, детей врагов народа, в приюте жили и обычные беспризорники - дети отцов, вершивших в 1917-ом собственную, замешанную на дерьме и крови, революцию. Вся ее суть сводилась к испражнениям на дорогой паркет и подтиранию портьерами. Но были и те, кто насиловал и убивал беременных. Чтобы не рождались на свет те, кто богаче и умнее их. Чтобы не было больше у псов хозяев. Помнится, знакомый отца, воевавший на стороне имперской армии, рассказывал историю о том, как свора беспризорников затащила женщину в пустующий барак и сорвала с нее платье. Женщина кричала и жалась к стене, а грязные детские руки хватали ее за грудь. Я помню, знакомый отца говорил, что тем детям было не больше пятнадцати. Только детьми он их не называл. Говорил – бесы. Демоны. Когда он залетел туда, то без колебаний выхватил саблю.