Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа
Ох… только бы не уснуть… иначе мне конец.
Как ни напрягай я память, я не в силах определить, к какому времени отнести явившуюся моему воображению туманную картину. Одно ясно: возникла она вслед за моей отчаянной борьбой со сном, но случилось ли это сразу же, еще в момент операции, или несколькими днями позднее, в лихорадочном забытьи, – не знаю. Возможно, что временной сбой (о нем я расскажу ниже) начался именно тогда, заранее уступив черед более поздней картине, которая затем, переместившись во времени, вклинилась сюда. Но факт остается фактом: сколько бы ни прокручивал я (находясь почти в трансе, как бы служа самому себе медиумом) запрятанную средь гирусов и ганглиев мозга, и с тщательным упорством проявленную пленку воспоминаний, картина эта неизменно возникает в этом месте. Так что я и попытаюсь зафиксировать ее здесь. Смысл видения, очевидно, заключается в том, что я проецирую себя в операционный зал. Большую лампу под потолком погасили, чтобы освещение падало равномерно.
Оливекрона (а может, и я сам) с обручем на лбу наклоняется вперед, досадливо оттолкнув коленом полу халата, зацепившуюся за высокий, круглый табурет. Прикрепленная на лбу лампочка освещает вскрытую черепную поверхность. Желтоватая жидкость уже откачана, мозжечковые доли опали и резко отделены, и стала хорошо видна внутренняя часть вскрытого пузыря. Кровеносные сосуды вдоль линии разреза перехвачены, прижжены раскаленным электрическим скальпелем.
Сейчас можно разглядеть и кровяную опухоль. Внутри пузыря, чуть сбоку примостился здоровенный, красный наплыв – вместе с пузырем размером с маленький кочан цветной капусты. Поверхность опухоли извилистая, бугристая. Бугорки и извилины образуют рельефный узор наподобие большой камеи, выпуклый рисунок которой ^ысечен из ее собственного материала. На рисунке мягкими, размытыми контурами изображен портрет женщины по пояс, она крепко прижимает к лицу пухлого младенца. Голова женщины покрыта кружевным покрывалом на итальянский манер, бамбино, ухватившийся за шею матери, повернут в профиль.
Прямо жаль губить такую красоту, однако Оливекрона осторожно, но безжалостно принимается выжигать по краям камею, резко обозначившуюся на фоне желтоватой ткани. Рельеф бледнеет, опадает, размывается, а середина вся съежилась, спеклась. Теперь необходимо выбрать, вычерпать это месиво. Острый, плоский нож с лампочкой на конце грациозно, плавно и точно огибает выжженную опухоль, нигде не задевая мозга. Оливекрона работает, прикусив нижнюю губу. В бытность свою школьником, когда на уроках картографии или произвольного рисунка надо было раскрасить в зеленый или красный цвет четко обведенную тушью поверхность, он с таким же вниманием следил, чтобы краска не заехала через край, и испытывал тайное удовлетворение, когда ему это удавалось. Сейчас работа продвигается легко, поскольку все инородное тело отделилось и находится у него в руке. Подобно резиновому шарику, который свободно плавает в другом, большем по размеру и наполненном каким-то щелочным раствором, колышется и кружит в едкой жидкости плотный катыш. Сбоку у него – здоровенный кусок железа. Бог весть как он угодил туда, наверное, внешняя оболочка оказалась пробита, когда машина мчалась во весь опор по сумасшедшим дорогам, вверх-вниз по горам, пыхтя и захлебываясь от бешеной гонки, а может залетел шрапнельный осколок – втихомолку, исподтишка, так что мы даже не заметили, ведь официально территория не обстреливалась. да и вообще в мирных жителей стрелять не положено.
Нет, тут дело в другом.
Все эти маги, разряженные в белые костюмы и белые маски – лишь статисты в разыгрываемой ими классической мистерии Оли векрона не разыгрывает комедию. Облаченный в рабочий халат о сидит в центре, перед щитом, сплошь испещренным отверстиям и банановыми штепселями, и знай себе включает и выключает соединяет и разъединяет. Он безукоризненно ориентируется в этом сложнейшем гордиевом узле тончайших проводов, знает, кого и с кем надлежит соединить. На голове у него надеты наушники, он невозмутимо прислушивается к хаотической, распаляющейся все жарче" ожесточенной перепалке чужих голосов. Прислушивается лишь для того, чтобы обеспечить говорящим бесперебойную связь, содержание разговоров его не интересует. И он абсолютно прав. Содержание их поистине ужасно. Каких только споров и ссор здесь не наслушаешься, невидимые собеседники требуют и умоляют, просят друг друга и угрожают один другому наперебой, каждому хочется опередить Другого, каждому его забота кажется самой важной и неотложной – какой-то отвратительный бедлам! Но вот сквозь дикую какофонию, пробившись из дальнего далека, подключается центр какой-то чужой страны. С величественным пренебрежением заграничный центр просит соединить с самим директором, чиновники рангом ниже в расчет не принимаются, тон разговора столь требовательный и уверенный будто в той стране тишина и абсолютный порядок. А между тем отдаленно доносится и какой-то побочный, недовольный шум. Оливекрона соединяет и разъединяет, соединяет и разъединяет. Однако линия внешней связи не унимается, требования звучат все резче, все грубее: в чем дело, не слышите, что вам говорят? Я требую ответа! Выкладывайте без обиняков – да или нет? Голоса на конце провода пытаются утихомирить буяна: извольте обождать, извольте обождать, сперва со своими делами надо управиться. Нет, в первую очередь займитесь моим делом, оно в тысячу раз важнее ваших пустяковых делишек, и не увиливайте от ответа, я должен знать во что бы то ни стало, прекратите отговорки, отвечайте прямо – да или нет, – иначе я кладу трубку. Помилуйте, все не так просто, как вам кажется, и решение вопроса упирается… позвольте хотя бы закончить фразу… алло, алло! Алло… о-ох!..
Представитель заграничного центра неистовствует, кричит, захлебываясь от ярости, со всех сторон раздается хохот, возгласы, ну и скандал, вот так потеха, тихо, помолчите, дайте послушать! Оливекрона не смеется и не выказывает признаков гнева: все его внимание сосредоточено на проводах, он видит, что тоненькой проволочке не выдержать этого крика, в сети образовалось перенапряжение, стальная ниточка постепенно накаляется, затем тонкая серая обмотка вспыхивает ярким пламенем. Короткое замыкание! Оливекрона резко дергает какую-то рукоятку, выключает всю систему, и вмиг наступает смертельная тишина, как будто перерезана магистраль. В этой тишине проворно принимаются за работу его пальцы фокусника. Он ощупывает перегоревший провод, на изоляционной обмотке которого комками запеклась окалина, тонким ножом аккуратно удаляет ее, зачищает оголенную проволоку.
Я судорожно пытаюсь ухватиться своими короткими, неподатливыми пальцами. Оливекрона мягко отводит их – осторожно, пока еще нельзя прикасаться. Да, господин профессор, я знаю, но ведь иначе я непременно свалюсь в темную пропасть, у меня нет опоры под ногами. Терпение, терпение, вы должны еще продержаться. Да, господин профессор… но мне трудно… очень трудно… Тише, тише, помолчите, и все будет в порядке. Вам и прежде следовало бы вести себя потише. Как это понять? Он наклоняется к самому моему уху. Голос понижает до шепота, чтобы никому, кроме нас двоих, не было слышно. Вы ведь видели, какая катастрофа произошла с проводом? Так знайте, что все это от крика. Волнения, ярость, крики – все это не на пользу. Неужели вы не чувствовали, что в такие моменты у вас голова словно раскалывается? Вам следовало бы знать, что при этом ток крови расширяет тонкие кровеносные сосудики, в одном из них образовалась закупорка – она-то и послужила первопричиной всего зла. Да, да… понимаю… но и вы, господин профессор, войдите в мое положение… каково было мириться… каково было сносить», несправедливость… грубый, неприкрытый эгоизм… Помнится, в детстве… бывало, обвинят ни за что ни про что… и даже оправданий моих не выслушают… запрут на ключ… я и давай вне себя колотить руками-ногами… разве можно было терпеть?… Не только можно, но и нужно. Понятно… все понятно… значит… Значит, терпеть молча, лежать спокойно, расслабившись… главное, расслабиться. Ясно? Ясно, господин профессор… сейчас же последую вашему совету… Ну как, убедились, что я был прав?
Совершенно точно помню, что я трижды слышал один и тот же вопрос. С этого момента, судя по всему, и пропал мой страх, а вместе со страхом и сопротивление. Разумеется, мне очень трудно определить сейчас, находился ли я тогда еще в сознании. Но, по всей вероятности, перестал опасаться беспамятства. И не задавался тревожным вопросом, долго ли еще это продлится. Мною овладело приятное сковывающее безразличие.
Впрочем, нет, не безразличие. Конечно, было бы преувеличением назвать мое состояние блаженным, но я вроде бы свыкся, сжился с ним и не стремился из него вырваться.
Ну, и последнее, что я помню, – пережитые мною изумление, а затем испуг. Я чувствовал себя так, словно никаких особых, собственных забот у меня больше нет, и теперь надобно присматриваться, прислушиваться ко всем сигналам внешнего мира, – что я и делал. Однако наблюдения свои мне пришлось оставить, поскольку я вступил в спор с самим собою. Полно выдумывать! Какие там выдумки! Не может этого быть, откуда здесь взяться хризантемам? А я говорю – хризантемы, два больших белых цветка. Вот они, у меня перед носом, не вата, не марля, а хризантемы. Осторожно помаргивая, я кошу глазом в сторону, как прежде, когда разглядывал краешек докторского халата, и вот вам, пожалуйста, явственно различаю цветочные шапки, напоминающие метелки из перьев. Но как они сюда попали? Все же необычный предмет для операционной, к тому же в холодной северной стране. Спокойно, спокойно, сейчас разберемся. Ага, сообразил! Наверняка проверка реакции, вроде измерения кровяного давления или этих насильственных вопросов. Хотят проверить, не утратил ли я обоняния, вот и сунули их мне под нос. Да но ведь хризантемы не пахнут.
