Висенте Бласко-Ибаньес - Майский цветок
Но Ректоръ не слушалъ его. Трескъ, замѣченный имъ при послѣднемъ напорѣ волны, озабочивалъ его, и, догадываясь объ опасности, онъ не спускалъ глазъ съ мачты, которая, несмотря на прочность, клонилась устрашающимъ образомъ. На верхушкѣ ея все качался крестильный букетъ, пучекъ листьевъ и искусственныхъ цвѣтовъ, которые ураганъ щипалъ, словно предрекая смерть.
Ректоръ не слышалъ даже маленькаго Паскуало, который, съ измѣнившимся до неузнаваемости отъ кровавой маски лицомъ, кричалъ дрожащимъ голосомъ:
– Батя! батя!
Увы! батя не многое могъ сдѣлать: – избѣгать болѣе опасныхъ валовъ, все время ставить лодку между двухъ гребней и стараться, чтобы ее не захлестнуло сбоку. Но обогнуть молъ было невозможно.
Вдругъ бѣдный «Цвѣтъ Мая», полуразрушенный, очутился какъ бы въ глубинѣ провала, между двумя зловѣще-блестящими стѣнами воды, которыя приближались другъ къ другу съ противоположныхъ сторонъ и сейчасъ должны были встрѣтиться, сжавъ лодку. На этотъ разъ у самого хозяина вырвался крикъ ужаса.
Встрѣча произошла въ тотъ же мигъ. Лодка, захваченная водоворотомъ, издала страшный трескъ, подобный одному изъ раскатовъ грома, сухой рокотъ котораго разрѣзалъ пространство; и когда она снова тяжело всплыла на поверхность, то была гладкая, какъ мостъ: мачту сломало на уровнѣ палубы, и она исчезла вмѣстѣ съ парусомъ и привязанными людьми.
Ректоръ мелькомъ увидѣлъ въ пѣнѣ спадавшаго гребня изуродованный трупъ молодого матроса и плывшую возлѣ трупа голову дяди Батиста, который смотрѣлъ вверхъ съ выраженіемъ ужаса.
Съ мола всѣ видѣли, что мачта сломалась: крикъ испуга вырвался изъ сотенъ глотокъ, когда «Цвѣтъ Мая» показался вновь, съ перебитымъ рангоутомъ, съ гладкою палубою, беззащитный передъ волнами. Теперь онъ погибъ безвозвратно. Мать и жена Ректора кричали, какъ безумныя, хотѣли броситься въ море, пойти, по крайней мѣрѣ, до самыхъ переднихъ глыбъ, которыя возвышались среди пѣны, словно головы подводныхъ великановъ.
Всеобщее соболѣзнованіе, мягкое участіе, которое возбуждается въ толпѣ несчастьемъ, окружало теперь этихъ двухъ обезумѣвшихъ. Никто уже не проклиналъ Ректора, всѣ забыли о его заразительной смѣлости и старались утѣшить этихъ двухъ женщинъ тщетными надеждами. Нѣсколько рыбаковъ стало между ними и моремъ, чтобы скрыть отъ нихъ зрѣлище послѣдней борьбы, исходъ которой слишкомъ легко было угадать.
Это ужасное положеніе продолжалось цѣлый часъ. Лодка не слушалась руля. Mope несло ее въ бѣшеномъ бѣгѣ вдоль парапета. Случайно, она не наскочила ни на одинъ выступъ; волна приподняла ее, и она пронеслась, какъ стрѣла, мимо оконечности мола. Передъ Паскуало въ теченіе секунды промелькнули эти громадные камни, на которыхъ было столько дружескихъ лицъ! Какая мука! Быть тутъ, у нихъ на глазахъ, слышать ихъ голоса и умереть!
Нѣсколько секундъ спустя лодка была далеко. Она летѣла прямо къ Назарету, чтобы погибнуть тамъ въ пескѣ, гдѣ уже погребено столько другихъ судовъ.
Антоніо, оглушенный ударами волнъ, оживился передъ моломъ. Надежда на спасеніе озарила его мрачное отчаяніе. Нѣтъ, онъ не хочетъ умереть! Онъ будетъ бороться противъ моря и бури, пока хватитъ силы. Онъ не колебался между вѣрной гибелью въ пескахъ черезъ полчаса и возможностью разбиться о молъ при послѣдней попыткѣ спастись. А, впрочемъ, онъ былъ вѣдь лучшимъ пловцомъ въ Кабаньялѣ…
На четверенькахъ, рискуя быть смытымъ волнами, онъ доползъ до пробитаго водою люка и спустился въ трюмъ.
Ректоръ смотрѣлъ на него съ презрѣніемъ. «Онъ не раскаивался болѣе въ томъ, что сдѣлалъ. Богъ добръ и избавилъ его отъ преступленія. Сейчасъ онъ погибнетъ вмѣстѣ съ предателемъ: а что касается той, которая осталась на сушѣ, ну чтожъ, пусть живетъ! Есть ли для нея худшее наказаніе, чѣмъ остаться въ живыхъ?.. Теперь онъ знаетъ, что въ жизни все – ложь. Единственная правда – смерть, которая приходитъ во время и которая ужъ не обманетъ».
Въ то время, какъ эти мысли быстро и смутно проносились въ его головѣ, какъ будто близость смерти обострила его умъ, онъ увидѣлъ Антоніо снова на палубѣ и вскрикнулъ отъ изумленія: у брата въ рукѣ былъ спасательный поясъ, подарокъ синьи Тоны, забытый въ трюмѣ.
Паскуало, суровымъ голосомъ и съ грознымъ взглядсмъ, спросилъ, что онъ намѣренъ дѣлать.
Антоніо нисколько не смутился. «Что дѣлать? Спастись вплавь: пришло время спасаться всякому, кто можетъ! Онъ не желаетъ умереть на этой лодкѣ, какъ крыса; лучше рискнетъ разбиться о скалы».
У Ректора вырвалось ужасное ругательство. «Нѣтъ! его братъ не сойдитъ съ лодки, не попробуетъ спастись! Они умрутъ вмѣстѣ, и этимъ Антоніо заплатитъ за все зло, какое ему сдѣлалъ».
Смертельная опасность воскресила въ Антоніо былое бахвальство, наглость человѣка погибшаго, который ничего не уважаетъ; онъ со свирѣпой улыбкой посмотрѣлъ на Паскуало. Въ позахъ этихъ двухъ человѣкъ было нѣчто болѣе страшное, чѣмъ даже буря.
– Батя! Батя! – снова слабымъ голосомь закричалъ ребенокъ въ своихъ веревкахъ.
Тогда Ректоръ вспомнилъ, что мальчикъ тутъ, и, суровый, безмолвный, оставилъ руль. Въ рукѣ у него былъ морской ножъ, которымъ онъ сразу перерѣзалъ все, чѣмъ привязанъ былъ ребенокъ.
– Поясъ! подай! – крикнулъ онъ повелительно брату.
Но Антоніо, вмѣсто отвѣта, старался просунуть руки въ помочи пояса. «Негодяй!» Паскуало чувствовалъ необходимость говорить, сказать все, хотя бы въ нѣсколькихъ отрывистыхъ словахъ. «Неужели Антоніо считаетъ его слѣпымъ? Ректоръ знаетъ все. Это онъ въ прошлую ночь гнался за бѣглецомъ по улицамъ Кабаньяля. Если онъ не убилъ преступника, то лишь затѣмъ, чтобы погибнуть съ нимъ вмѣстѣ. Но этотъ мальчикъ, вѣдь, не виноватъ и не долженъ умирать. Живѣе, поясъ! Онъ послужитъ ребенку, сыну измѣны и позора. Какъ бы ни былъ испорченъ Антоніо, онъ долженъ же вспомнить, что этотъ ребенокъ ѳму сынъ».
– Слушайся, или я убью тебя, какъ собаку!
На лицѣ Антоніо все еще была свирѣпая и циничная усмѣшка; и онъ все старался надѣть на себя спасательный поясъ.
Но не успѣлъ. Братъ бросился на него; втеченіе нѣсколькихъ секундъ шла рукопашная на поломанной, дрожащей, безпрестанно заливаемой палубѣ. Антоніо упалъ навзничь съ распоротымъ бокомъ.
Паскуало, почти не сознавая, что дѣлаетъ, запаковалъ ребенка въ спасательный поясъ; кинувъ его за бортъ, словно мѣшокъ балласта, онъ съ минуту смотрѣлъ на него и увидѣлъ, какъ онъ исчезъ за гребнемъ волны.
Теперь Ректору оставалось только умереть, какъ умирали мужчины въ его семьѣ.
Между тѣмъ, толпа, собравшаяся у оконечности мола, видѣла, что «Цвѣтъ Мая» пляшетъ по волнамъ, точно ящикъ, безъ руля, что имъ играетъ буря. Никто не замѣтилъ борьбы на лодкѣ, но видѣли, что Ректоръ бросилъ какой-то большой узелъ, который поплылъ, гонимый волнами, и приближался къ парапету.
Спустя нѣсколько минутъ послѣдній крикъ страданія раздался на молѣ: «Цвѣтъ Мая», застигнутый сбоку огромной волной, опрокинулся, повернулся вверхъ килемъ и исчезъ.
Женщины перекрестились и окружили Долоресъ и Тону, удерживая ихъ, чтобы не дать имъ броситься ві море.
Рыбаки очень догадывались, что за узелъ плыветъ по направленію къ скаламъ: это, вѣроятно, ребенокъ. Скоро можно было даже разсмотрѣть его въ пробковой оболочкѣ. Но онъ сейчасъ разобьется о скалы! Мать и бабушка ревѣли отъ муки, молили о помощи, сами не зная кого. «Неужели нѣтъ ни одной доброй души, которая спасла бы ребенка?»
Какой-то смѣльчакъ-доброволецъ, привязавши къ поясу веревку, за которую держали его товарищи, бросился на подводные утесы, между камнями, полупогруженными въ воду, и, чудомъ силы и ловкости, ухитрился встать на ноги среди клокочущихъ волнъ.
Много разъ несчастное тѣло наскакивало на выступы глыбъ, и снова волна уносила его при восклицаніяхъ ужаса. Наконецъ, спасатель сумѣлъ поймать его въ тотъ мигъ, когда оно готово было опять удариться о гигантскую стѣну.
Бѣдный маленькій Паскуало! Растянутый на тинистой площадкѣ мола, съ окровавленной головой, съ посинѣвшими членами, холодный и истерзанный краями камней, онъ въ этой объемистой оболочкѣ былъ, какъ черепаха въ своихъ щитахъ.
Бабушка пыталась отогрѣть своими руками это нѣжное лицо, на которомъ вѣки были закрыты навсегда. А Долоресъ, на колѣняхъ возлѣ мальчика, царапала себѣ щеки и рвала свои прекрасные растрепавшіеся волосы, дико водя во всѣ стороны своими золотистыми глазами.
Вопль отчаянія все время стоялъ въ воздухѣ:
– Дитя мое! Дитя мое!
Женщины рыдали. Росарія, покинутая и безплодная жена, была тронута этимъ безуміемъ пораженной горемъ матери и, съ искреннимъ состраданіемъ, она прощала своей соперницѣ.
