Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа
Легкие прикосновения пальцев к шее, к спине. Я догадываюсь что они означают: мне приходилось видеть, как хирургические сестры обкладывают салфетками оперируемую поверхность. Почему-то не слышно шума льющейся воды, а ведь хирургу в это время положено мыть руки. Может, он разговаривает с ассистентами. Пока мне делали снимки, он за дверями операционной наверняка закурил сигарету и аккуратно положил окурок на край пепельницы, когда меня привезли обратно. Затем на руки ему натянут резиновые перчатки, закроют рот влажной марлевой повязкой, приладят на лбу маленькую электрическую лампочку.
Глубокая тишина. Множество мелких уколов по кругу. Хватит, пора приступать к главному, все равно кожа на голове уже утратила чувствительность. Мне действительно не больно, я лишь чувствую – совершенно отчетливо, – как тонкое лезвие, процарапав круг, очерчивает на голове большое пространство. Затем повторно обегает круг по той же самой линии. Сзади, вдоль всего затылка – единственный точный разрез, мне не больно, но я его чувствую. Позвякивают зажимы, один за другим, целая цепочка. Эта процедура длится довольно долго. Скосив глаза, я пытаюсь хоть что-нибудь углядеть, но вижу всего лишь кусок белой ткани величиною с носовой платок – явно нижняя часть колышущегося передо мной халата. Он испещрен темными точками, словно косынка в горошек. Все правильно, ведь перерезанные артерии не дают кровотечений, кровь из них бьет во все стороны фонтаном.
Мягкими толчками раздвигаются кожа, ткани; наверняка уже докопались до черепа, я чувствую, как мышечные волокна на затылке опускаются к шее. Слышу щелчок приставляемого трепана вот уже третий по счету.
Я вслух произношу: «Ну, привет, Фрици», – и не удивляюсь, что никто мне не отвечает.
Визг сверла громче и настырнее, чем прежде. В чем дело, не может он, что ли, пробуравить насквозь? Я пытаюсь напрячь шейные мускулы, у меня такое ощущение, будто я должен помогать работе инструмента, подставляясь сверлу, иначе треснет вся черепная коробка. Громоподобный шум совершенно оглушает меня. Наконец трепан останавливается.
Инструмент прекращает свою работу. Слава тебе, господи! Не кажется ли вам, господин профессор, что и впрямь пора остановиться? Это я к тому говорю, что с меня так вполне достаточно.
Мною овладевает насмешливое, дерзкое, чуть ли не задиристое настроение. Я нахожусь в полном сознании и преисполнен страстного презрения – к самому себе.
Резкий, энергичный рывок. Судя по всему, профессор вставил в просверленное отверстие хирургические щипцы. Нажим до упора, хруст, рывок… с глухим треском ломается что-то внутри. Мгновение спустя – снова: нажим до упора, хруст, рывок. И так много-много раз подряд. Непрерывное похрустывание напоминает звук открываемой консервной банки, а сменяющий его глухой треск приводит на память заколоченный ящик, с крышки которого одну за другой отламывают доски. Я знаю, что сейчас профессор ломает кости, причем большими частями. Он движется по кругу сверху вниз и сейчас дошел до завершающего участка – вроде бы до верхнего позвонка. Этот последний кусочек долго сопротивлялся, никак не желая уступать, пока наконец удалось побороть его.
Жестокость операции увлекает меня. С диким наслаждением я предаюсь ей и готов чуть ли не самолично помогать хирургу. Тяжело дыша, охваченный яростью сокрушения, я про себя подбадриваю, подстегиваю профессора. Режь, кромсай, ломай, чего тут церемониться!.. Ах, позвонок не поддается? Ну, еще разок, да посильнее, рвани как следует, должен же он сломаться! Видал – готов как миленький! А ну, поддай жару, мясницкая работа она, брат, силы требует!
Я задыхаюсь от усилия. Перед глазами плывут красные круги. Попадись мне сейчас под руку топор или какая-нибудь железка, и я бы бил, колотил, крушил себя самого, все и вся вокруг, с необузданным, безумным наслаждением.
И в этот момент, прорвав пелену слепой ярости, у меня над ухом раздается тихий, внимательный, задушевный человеческий голос. Он звучит приветливо, ласково, чуть ли не поглаживая, как прохладная, смелая рука, укрощающая бесноватого, или зазывный оклик миссионера, обращенный к африканскому дикарю.
– Wie fühlen Sie sich jetzt?[45]
Неужели это голос Оливекроны?… Конечно, это говорит он, больше некому, хотя я и не узнаю его голоса, никогда прежде (да и после) не звучал он так мягко, ласково, ободряюще. Воплощенное понимание и сочувствие – как не похоже это на обычную профессорскую сдержанность! Или попросту марля приглушает голос?
Мне делается ужасно стыдно, и в этот же момент начинает ныть развороченная голова. И я с удивлением слышу, как вместо яростной брани мой голос вежливо и застенчиво произносит в ответ:
– Danke, Herr Professor… es geht gut![46]
Настроение мое меняется. После трепанации черепа наступает относительная тишина, однако она не действует успокоительно. Мною овладевает слабость, и в тот же миг пронзает страх: боже правый, только бы не потерять сознание! Помнится, профессор как-то раз сказал моей жене: «Если пациент – европеец, я не усыпляю его на время операции; при бодрствующем состоянии риск снижается на двадцать пять процентов». Да, сейчас мы с ним трудимся вместе, и я должен быть столь же внимателен, как и он, ведь нельзя ошибиться и на тысячную долю миллиметра. В тот момент, как я потеряю сознание, я утрачу и жизнь.
Итак, давайте-ка сосредоточимся. Необходимо заставить свой мыслительный аппарат работать, автоматически отщелкивать мысли одну за другой. Я должен до конца оставаться в сознании. Ну что ж, попробуем. Я в здравом уме и трезвой памяти, знаю, где нахожусь, знаю, что меня оперируют. Сейчас, по всей вероятности, вскрывают мозговую оболочку, действия хирурга равномерны, ритмичны: взмах скальпеля, перехват сосуда зажимом и так далее, как работа белошвейки. Логично и все же неожиданно мне вспоминается Кушинг, каким я видел его в любительском фильме. Да, то была чистая, аккуратная работа, помнится, я еще тогда заметил: словно в кухонном зале изысканного ресторана шеф-повар в белом халате и колпаке очищает мозги от пленки и прожилок, прежде чем обжарить их в сухарях. Фу, чушь какая, надо поскорей переключиться на что-нибудь другое. О чем это я? Ах да, вот если я сейчас вспомню, в какой из ящиков тумбочки сунул свою самопишущую ручку, значит, я нахожусь в сознании. Нет, тоже не годится, лучше прочесть от начала до конца балладу Араня, тем самым я смогу и отсчитать время, в общей сложности она займет четверть часа, а это уже кое-что. И я начинаю декламировать про себя: «Рыцарь Пазман в старом замке взад-вперед по залу ходит…»[47]
– Wie fühlen Sie sich jetzt?
– Danke, Herr Professor, es geht…
Батюшки, да разве это мой голос? На вопрос профессора отвечает высокий, тоненький голосок, доносящийся откуда-то издалека. Нет уж, эту перекличку придется прекратить, не стану я больше пугать себя попусту.
Неплохо было бы узнать, до какого этапа дошла операция. Как давно я здесь лежу? Руки-ноги у меня совершенно онемели – почему не ослабят ремни, ну хоть чуточку, самую малость, может, опасаются, как бы я не начал биться да не опрокинул стол? Чушь собачья! Ведь у меня затекли… онемели конечности…
Опять пошли выкачивать-вычерпывать, слышно, как внутри что-то хлюпает. Сколько же можно копаться в голове у человека, эй, господа, нельзя ли полегче! Сами видите, я молчу, вам не мешаю, но пора бы и несть знать! И вообще могли бы удостоить, хоть в двух словах проинформировать… Между прочим, как вы могли заметить, я ведь тоже нахожусь здесь своею собственной персоной и мне небезынтересно было бы узнать, долго ли еще вы намерены ковыряться в этой хлюпающей жиже.
Разве мы с вами – я и вы, господа, были когда-либо и станем ли когда-нибудь еще столь близки друг другу, как сейчас? Ведь я отлично знаю, что вы добрались до мозга и сейчас ворошите его, предварительно вычерпав жидкость, чтобы удобнее было работать… Мой мозг. Наверное, он пульсирует…
– Больно? Нет, не больно.
Нет, разворошенный мозг не причиняет мне боли. Какой-то инструмент с резким стуком падает на стеклянную поверхность – этот звук отдается болью. И доставляет боль промелькнувшая в голове мысль, которая не имеет отношения к происходящему и с которой я не в силах совладать. Она хочет прорваться на передний план, я сдерживаю, тесню ее, и это вызывает боль.
Нет, мозг не причиняет мне боли. Но ведь это куда абсурднее любой боли! Уж лучше бы было больно. Невероятность происходящего страшнее самой нестерпимой боли. Человек лежит на столе с вскрытым черепом, мозг торчит наружу – невероятно! И при этом человек жив, да что там жив, он не потерял сознания, способности мыслить – прямо невероятно! Невероятно, противоестественно, непристойно, некрасиво… так же противоестественно было… когда на высоте пяти тысяч метров… парил некий очень тяжелый предмет», парил вместо того, чтобы… камнем лететь вниз… как положено,… Нет, нет, господа… как бишь сказала несчастная утка… застенчиво и кротко… когда ей запрокинули шею… «этот нож – он совсем для другого… от него добра не жди…»
