User - ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Чехова уже СВЕТИЛОСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУШКИНА, его возвращающего к жизни,
спасающего от отчаяния ЧАРУЮЩЕГО СЛОГА.
С особым благоговением прикасалась я к пушкинскому однотомнику, бережно
перелистывая лощёные, желтоватые, как будто покрытые воском страницы, с
наслаждением вдыхая источаемый ими аромат.
Он был удивителен и наполнял душу неизъяснимым восторгом. Наверное, это был
аромат века, в котором жил Пушкин.
Может быть, это был аромат его любимого Михайловского, где няня рассказывала
ему сказки.
Это был запах трав, сада и сеней, где всё пропахло антоновкой. Пушкин очень
любил яблоки и даже иногда подписывал свои письма шутливо: «Яблочный пирог».
Листая эту книгу, можно было постоянно открывать для себя о Пушкине нечто
НОВОЕ.
Например: Пушкин никогда не был старым и навсегда остался молодым.
Пушкин был самым близким, родным человеком для царя Петра Первого, потому
что дед Пушкина – арап Ганнибал был любимцем царя, его лучшим помощником и в жизни
и в бою.
Когда Пушкин вырос, он узнал свою родословную, сам очень полюбил императора Петра
и написал о нём в поэме «Полтава» с гордостью и с любовью:
Пирует Пётр. И горд и ясен,
103
И славы полон взор его.
И царский пир его прекрасен.
При кликах войска своего,
В шатре своём он угощает
Своих вождей, вождей чужих
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих
Заздравный кубок поднимает.
Неожиданным гордым восторгом переполнялась грудь при чтении этих строк.
Не меньший восторг сопричастности к милосердию вызвал у меня однажды жест тётки
Марьи, нашей односельчанки.
На глазах у детей и взрослых она щедро напоила колодезной водицей дрожащих от страха
и от жажды, испуганных и чумазых немцев со сбитого нашими зенитчиками, обгоревшего
самолёта.
Их привезли наши ополченцы в совхоз на машине-трёхтонке, лишь только приземлился
подбитый вражеский бомбардировщик вблизи наших домов.
Женщина из русского селения, чей сын с начала войны пропал без вести, каким-то
внутренним чутьем знала, как поступают с пленными ВЕЛИКИЕ.
В ней, наверное, живо было то чувство, о котором знал Пётр Первый и учил, что с
побеждённым врагом нужно поступать милосердно.
А Пушкин сумел сказать об этом просто и красиво: «В шатре своём Он угощает своих
вождей, вождей чужих и славных пленников ласкает, и за учителей своих заздравный кубок
выпивает…».
Пушкин умел нежно, душевно разговаривать с природой, со всем окружающим:
«Простите, мирные дубравы…», «Прости, Тригорское, где радость меня встречала сколько
раз!»
Он обращался к зелёной поросли : «Здравствуй, племя младое, незнакомое!»
А потом писатели придумали, что он обращается к потомкам. Но если он и вправду
здоровается с нами из девятнадцатого века, то и мы должны его слышать и отвечать поэту:
«Здравствуйте, дорогой Александр Сергеевич!» Это так просто и понятно.
И я говорила ему в Душе своей:
«Здравствуйте, дорогой Александр Сергеевич!»
Мои догадки, что поэт слышит, когда с ним разговаривают, подтвердил, спустя годы,
великолепный знаток пушкинского творчества, ангел-хранитель музея Пушкина под небом – в
Михайловском – Семён Степанович Гейченко.
Он рассказывал: « Если выйдешь на окраину села и крикнешь: «Александр Сергеевич!
А-у-у!»,– он ответит: «А-у-у, иду-у-у»»
Для меня это было и осталось истиной.
Но кое-кто из нынешних писак называет Гейченко «великим мистификатором» лишь за
то, что директору Пушкинского музея дано было видеть и слышать больше, чем кому- либо.
В детские годы, когда рядом шла война, я, читая пушкинскую «Полтаву», думала, что
если бы в наше время жил Пётр Первый, он бы быстро победил фашистов.
Сердце загоралось неведомой отвагой при чтении строк:
Горит восток зарёю новой
Уж на равнине, по холмам
Грохочут пушки. Дым багровый
Кругами всходит к небесам
Навстречу утренним лучам.
И се – равнину оглашая
Далече грянуло УРА:
Полки увидели Петра.
104
И он промчался пред полками,
Могущ и радостен, как бой.
Он поле пожирал очами.
За ним вослед неслись толпой
Сии птенцы гнезда Петрова…
Птенцом гнезда Петрова виделся мне и Пушкин, сумевший настолько точно и прекрасно
нарисовать вдохновенный облик императора, который таким именно и был наверняка, ибо
Пушкин умел видеть то, что было задолго до его рождения.
Такой вот император и нужен был сегодня, когда фашисты лезли к Волге, хотели
захватить всю наш страну.
Уж Петр Великий задал бы им перцу! Быстро побежали бы к себе обратно в Германию!
Ведь Пётр не мог не победить, потому что в России все его любили, гордились им и во всём ему
помогали…
Сам Пушкин, когда был маленьким, хотел пойти воевать с французами и сказал в стихе
своим друзьям по Лицею:
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто воевать
Шёл мимо нас… И племена сразились.
Русь обняла кичливого врага.
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
Это была первая Отечественная война. Война с французами. Саше Пушкину тогда было
всего 12 лет. И его на войну не пустили. Он очень переживал.
А в это время, как раз в день Бородинского сражения, в Москве родилась Наташа
Гончарова, его будущая невеста. Если бы он знал об этом, он бы, наверное, сказал: «Ах, боже
мой!» и поехал бы посмотреть на неё.
Между прочим…
Уже в девяностые годы двадцатого века один учёный-пушкиновед высказал гипотезу,
что гороскоп Наташи Гончаровой, день и год её рождения сыграли роковую роль в судьбе
Пушкина.
Энергия воинственности и противостояния (Франция–Россия), разлитая в атмосфере в то
время, незримо вошла в биополе Наташи и оказала самое неблагоприятное воздействие на
развитие ситуации в трагическом треугольнике: Пушкин – Наталия – Дантес. Тем более что
Дантес тоже был рожден в 1812 году…
Пушкинская грусть в стихах никогда не омрачает. Она осветляет, освобождает от
одиночества. Поэт тоже часто был одинок и искал отдохновения от людей, которые его не
понимали, обижали.
Поэтому он так любил Михайловское: «Приветствую тебя, пустынный уголок, приют
спокойствия, трудов и вдохновенья, где льётся дней моих невидимый поток на лоне счастья
и забвенья».
В трудную минуту Александр Сергеевич чаще обращался к роще, к реке, к Петербургу:
«Люблю тебя, Петра творенье…»
Наверное, в невыразимой тоске он воскликнул: «Шуми, шуми, послушное ветрило.
Волнуйся подо мной, угрюмый океан!»
Ветрило, – думалось мне, – это такой сильный, мятежный ветер, который, покоряясь воле
поэта, разгоняет его печаль, делит её между всеми.
И я повторяла за Пушкиным, как заклинание: «ШУМИ, ШУМИ, ПОСЛУШНОЕ
ВЕТРИЛО!»
105
Лишь позднее я узнала, что ветрило – это парус.
Для меня было открытием, что самые нежные слова поэт нашёл не для своей мамы, а для
своей няни Арины Родионовны. Родная мама, Надежда Осиповна, нередко обижала маленького
Сашу, наказывая его за то, что он терял носовые платки.
Я сама постоянно теряла в детстве носовые платки, карандаши, ручки. Даже умудрилась
как-то в раннем детстве потерять свой матросский костюмчик.
