Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке
Бог возвещает звездам торжество.
Моя душа! Когда Господь с тобою,
и ты прославь Его!
Адам
Он стоит на крутизне собора
близ окна, зовущегося розой,
ужасается перед угрозой
прославленья; рост — его опора,
возвышающаяся над тем,
чем земля впоследствии владела,
побудив его, как земледела,
сотворенный для него эдем
навсегда покинуть ради пашен
и приворожить охотой нежной
новь, хотя Господень гнев был страшен
и ему опала угрожала;
был готов он к смерти неизбежной,
но хотел, чтобы она рожала.
Ева
Мешкает на крутизне собора
близ окна, зовущегося розой,
обвиненная безвинно позой
с яблоком, украдкою укора
сторонясь, когда зачат наш род
ею был вне вечностей, вне круга
времени, и шла не без испуга
по земле она, как юный год.
Ах, но как хотелось ей сперва
там помедлить, где первооснова,
где в ладу друг с другом существа,
но за мужем шла, пока жива,
смерть принять заранее готова,
Бога вдалеке узнав едва.
Сумасшедшие в саду
Здесь цельно все и потому бесцельно
за монастырской бывшею стеной;
от жизни здесь привыкли жить отдельно,
и перерыв здесь длится затяжной.
Заранее истек здесь каждый час,
и движутся все теми же шагами
в саду все в том же, теми же кругами
охотно, как ходили в первый раз.
А кое-кто возделывает грядки,
смиренно на колени встав,
не ради ли весенних нежных трав,
похожих на девичьи прядки,
которые ласкаешь лишь тайком,
в испуге избегая розы красной,
чья красота становится опасной,
поскольку в душах каждым лепестком
ведется неусыпная разведка,
смертельный подготавливая взлет,
но, как хорошая соседка,
трава своих не выдает.
Сумасшедшие
Их рассудок без перегородок,
но для нас туда закрыта дверь;
их часы не выдают находок
и нечаянных потерь.
Ночью хорошо, хотя тревожно,
вдруг бывает у окна;
руки гладят сумрак осторожно,
и опять молиться сердцу можно:
успокоившемуся видна
четырехугольная ограда,
и в тенях отчетливей ночных
рост неисчезающего сада,
отсвет брезжущий миров иных.
Из жизни святого
Невыносимый страх он испытал,
в подобном страхе близится кончина,
но сердце он воспитывал, как сына,
который только что был мал.
Изведал много безымянных бед;
прошла душа сквозь множество каморок,
в которые не проникает свет,
и, наконец, превозмогая морок,
лежала с Господом и Женихом,
и все-таки, заброшенная снова,
томилась в одиночестве таком,
что, не жалея, не желала слова.
Бывал он, впрочем, счастлив, как и встарь,
хоть нежностью мог утешаться реже,
и он ложился на руки к себе же,
как вся легла бы загнанная тварь.
Нищие
Ты в толпе посторонний,
нищие — торгаши;
своих пустоту ладоней
продают за гроши.
Увидеть может приезжий:
гниет у каждого рот;
язвой зияя свежей,
жрет проказа народ.
Глаза в толпе растерзали
чужое лицо в клочки,
и, что бы им ни сказали,
в ответ будут лишь плевки.
Чужая семья
Как сразу пыль является с утра,
неведомо откуда, хоть бесцветна
она была, но вот уже заметна
в своем углу, безжизненно сера,
так неизвестно из чего они
перед тобою вдруг образовались,
на улице сырой нарисовались,
подобие непризнанной родни,
в твоем нуждаясь или не в твоем
участии? Который год подряд
ты слышишь эти плачущие звуки?
Руки твоей коснуться не хотят,
хотя к тебе протягивают руки.
Но кто же нужен этим четырем?
Обмывание мертвого
Они к нему привыкли, но, когда
из кухни лампу принесли, робея,
остался незнакомцем он, чья шея
не вымыта еще, так что труда
потребовала. Был для них он тайной.
Гадали так и сяк о мертвеце,
усердно моя. Кашлянуть случайно
пришлось одной, и на его лице
лежала губка уксусная; дело
другая прервала, хотя со щетки
закапало; уже окоченело
в последней судороге тело,
не чувствуя ни жажды, ни щекотки.
Он это доказал, и приступ лени,
откашлявшись, преодолели обе,
и на обоях изгибались тени,
сопутствуя той и другой особе,
и двигались попавшие в тенёта,
и в окнах только тьма ночная зрима.
Прилежно омывали анонима,
а в доме совершалась пантомима
его законодательного гнета.
Одна из старух
Париж
Вечерами (сам ты знаешь как)
манят иногда повадкой робкой;
их улыбка, схожая со штопкой, —
из-под шляпки выглянувший знак.
У подъездов бывшие красотки
постоянно ищут редких встреч,
тайной прелестью чесотки,
шляпкой, кофтой силятся завлечь.
Отягощены ресницы влагой.
Молча прячут руки для чужих,
чтобы как дешевою бумагой
обернуть сиротство рук твоих.
Слепой
Париж
В городской чернеет он черте,
находя едва себе опору,
как идет, чернея, по фарфору
