Даниэль Пеннак - Дневник одного тела
* * *
43 года, 9 месяцев, 2 дня
Среда, 12 июля 1967 года
Кровавое пробуждение. Углубление, оставленное на подушке моей головой, наполнено черной, полузапекшейся кровью. Ее столько, что ткань не смогла все впитать. Должно быть, во сне у меня пошла носом кровь. Я встаю потихоньку, чтобы не разбудить Мону. Забираю с собой подушку и выбрасываю ее в помойку. Простыни не испачкались. В ванной нахожу подтверждение своему предположению: щека вся черная и липкая от уже потрескавшейся крови, левая ноздря забита сгустками. Умываюсь, сморкаюсь, принимаю душ – и всё. Через два часа на административном совете – новое кровотечение. Опять из левой ноздри. Кровь течет непрерывно, вся рубашка в пятнах. Заканчиваю доклад с торчащим из носа клоком гигроскопической ваты, которую Сабина, сбегав в ближайшую аптеку, заменяет вскоре на специальный кровоостанавливающий тампон. Заодно она купила и чистую рубашку. В два часа дня во время переговоров с Р. у В., когда подали кофе, – новый приступ. Да какой – настоящий потоп! Я чуть не забрызгал кровью всех за столом. Новый тампон, новая рубашка, на этот раз любезно принесенная метрдотелем. (Вот это сервис!) Возвращаюсь на рабочее место, и там, в шесть вечера – новое кровотечение. И новое тампонирование в отделении неотложной помощи детской лор-больницы. По словам Этьена, это лучшая клиника в Париже. Меня обрабатывает интерн с прозрачными глазами. Обработка заключается в том, что вам в нос заталкивают неимоверное количество марли, с тем чтобы она заполнила все пазухи, а те сопротивляются изо всех сил. Трудно себе представить, сколько у нас в черепе пустот! Тоненькая костяная корочка, а под ней бесчисленные пещеры, проходы, ямы, извилины, и каждая оплетена целой сеткой нервов. Операция оказалась такой долгой и болезненной, что я с трудом удержался, чтобы не двинуть интерна кулаком по морде. Мог бы предупредить, по крайней мере! У меня слезы на глазах от его деятельности. Ну, вот и всё, говорит он. Но когда я ложился спать – новое кровотечение. Кровь пропитала набитую в нос марлю и протекла в горло. Опять еду в больницу. Врач другой. Кто вам делал тампонирование? Я увиливаю от ответа и уточняю, что у меня кровотечения случаются каждые четыре часа, и на этот раз интервал соблюден полностью. А мой коллега был в курсе этой периодичности? Не помню, чтобы я говорил ему об этом. Досадно, придется тампонировать заново, на ночь останетесь здесь, надо за вами понаблюдать. Перспектива повторного тампонирования меня вовсе не вдохновляет, правда, в отношении боли я предпочитаю опасаться ее заранее, чем получить в виде сюрприза. Теперь я знаю, что со мной будет, и это делает процедуру более терпимой. Если только можно назвать терпимым, когда тебе в ноздрю забивают комок иголок, как делали когда-то канониры, начищая свои пушки. В сознании мелькнул Пьер Безухов, бродящий по Бородинскому полю среди русских артиллеристов. Потом вспомнилась крыса Оруэлла – милый зверек, прогрызавший ход в носу осужденного, чтобы добраться до его мозга. В сущности, что такое «терпеть боль»? Это принимать действительность такой, какова она есть. А что такое действительность? Собрание ярких метафор. А сколько времени можно отвлекаться на метафоры? Вот в том-то и дело. Надо бы приказать врачам, чтобы они предупреждали пациентов: тампонирование, господа, это три минуты сорок восемь секунд такой боли, от которой вы полезете на стену, но ни секундой больше, я же сделаю вам это за три минуты пятнадцать, по секундомеру, пристегните спасательные ремни! И врач начинает обратный отсчет, как перед стартом космической ракеты: осталось двенадцать секунд… пять, четыре, три, два, один… Вот и все. Значит, на ночь остаетесь у нас. Мона приносит мне пижаму, туалетные принадлежности и что почитать. Все взрослые кровати заняты, так что меня кладут в палату к двум больным ребятишкам (отит и укус собаки), которые тут же разносят мое намерение почитать в прах. Насчет этого старика с распухшим рубильником можно здорово поразвлечься. Значит, взрослые тоже болеют? И их даже кладут в больницу вместе с детьми? В ответ на их расспросы я предлагаю решить задачку с кранами, которые текут у меня в голове. Из условий известно, что каждые четыре часа из этих кранов вытекает двадцать сантилитров крови. Вопрос: сколько всего крови вытечет за сутки? Кроме того, учитывая, что в организме взрослого человека содержится в среднем пять литров крови, подсчитайте, через сколько времени в больном не останется ни капли. Давайте за работу, и чтобы тихо! Как и было задумано, они засыпают, не успев закончить подсчетов, а я могу вернуться к своей книге, где я тут же натыкаюсь на признание Гоббса, подходящее мне как нельзя лучше: «Страх мог бы стать единственной страстью моей жизни».
Утром – последнее тампонирование, и уже новый интерн отправляет меня восвояси с таким оптимизмом, словно благодаря ему я начинаю жизнь заново. Но, едва вернувшись домой, я снова чувствую, как в горло мне льется что-то сиропообразное, с не оставляющим никаких сомнений металлическим вкусом. Через четыре часа я снова в больнице, где меня тампонируют в четвертый раз. (Кто сказал, что к боли нельзя привыкнуть?) На этот раз интерн настроен скептически. Я делаю это исключительно для очистки совести, мсье, у вас нет никакого кровотечения. Доктор, каждые четыре часа у меня происходит внутреннее кровоизлияние. Мсье, это иллюзия, у вас обычное носовое кровотечение, как бывает у большинства детей, нельзя сказать, что это нормально для вашего возраста, но все равно – ничего страшного. Тампонирование сделало свое дело, кровь у вас больше не идет.
Снова возвращаюсь домой. Где кровавая «иллюзия» повторяется как и прежде, с той же периодичностью. Этьен присылает ко мне своего приятеля из «Скорой помощи». Поскольку дело происходит между двумя «сливами», приятель подтверждает диагноз специалиста. Кровь у вас не идет, это всего лишь иллюзия, возможно, от страха, не паникуйте, спите, все пройдет. Я не паникую, я теряю силы. Слабею, и Мона бьет тревогу. Чтобы все выяснить, она решает вынуть тампон. И подсчитать количество потерянной крови. Новое кровотечение – полная чашка. И опять из левой ноздри. Через четыре часа – вторая чашка. Мы снова едем в больницу, чтобы сунуть чашки под нос эскулапу и спросить его, что он думает об этих «иллюзиях». Ничего не выходит, мы попадаем к новому врачу. Новое тампонирование под предлогом того, что предыдущее было некачественно сделано. Тампонирование – дело гораздо более тонкое, чем может показаться, но не беспокойтесь, сударь, носовое кровотечение – вещь абсолютно безобидная.
В понедельник утром мое тело, облаченное в безупречный костюм начальника, вновь приступает к своим деловым обязанностям. Каждые четыре часа я уединяюсь в туалете, чтобы спокойно выпустить из себя положенную порцию крови – как пописать. Вместе с кровью я теряю и силы. А вместе с силами физическими – силу духа. После каждого кровотечения на меня нападает неуемная грусть. Можно подумать, что печаль заполняет места, оставшиеся пустовать после вытекшей крови. Я чувствую, как на меня надвигается смерть. Медленно, но верно она заступает место жизни. Мне бы так хотелось провести еще десяток лет рядом с Моной, смотреть, как растет Брюно, утешать Лизон, когда к ней придет первая любовь и связанные с ней огорчения. На этом пункте – первая любовь Лизон – я, охваченный предсмертной тоской, останавливаюсь особо. Я не хочу, чтобы Лизон страдала. Не хочу, чтобы какой-нибудь мерзавец воспользовался ее чуть неуклюжей грацией, трепетным взглядом на мир, упрямыми поисками истины в счастье. Одновременно с тоской на меня снисходит некое подобие покоя, я опускаю весла, отдаюсь на волю волн, пусть поток – поток моей собственной крови – несет меня к смерти, думаю я, ведь умереть – это как будто уснуть…
На следующий день идти на работу нет сил. Заехал Тижо, которому позвонила встревоженная Мона, и тут же отвез меня в Сен-Луи, где подвизается один его знакомый фельдшер, знакомый, в свою очередь, с одним маститым хирургом-отоларингологом, который, придя в ужас от количества крови, потерянной мною за эти два дня, делает заключение о диагностической ошибке: это именно носовое кровотечение, только заднее, требующее немедленной операции под общим наркозом. Мона отпускает мою руку на пороге операционного блока.
Когда я проснулся, моя голова напоминала тыкву, нашпигованную иголками. Возбуждение страшное. Тело, внешне неподвижное, ходит ходуном. Внутри у меня все дергается, словно во мне кто-то сидит, тот самый, кто, по словам Моны, все это время бредил. Это ощущение одержимости – реакция на морфий, такое часто бывает, поясняет дежурная сестра, которую я умоляю морфий мне больше не колоть. Нельзя, мсье, вам будет очень больно! Будет больно, тогда и поговорим.
После отмены морфия боль нарастает, и каждый из моих нервов участвует в этом процессе с самым живым интересом. Я чувствую себя святым Себастьяном, у которого под прицелом лучников оказалось одно лишь лицо. Стрелы втыкаются мне между глаз. Когда их колчаны пустеют, мучения становятся более терпимыми – не надо только шевелиться. Учитывая мой пониженный гемоглобин, хирург хочет продержать меня в больнице дней десять, чтобы я смог восстановить силы без переливания крови. Он просит меня простить его коллег за диагностическую ошибку. Чего вы хотите? Заднее носовое кровотечение – штука редкая, а медицина не принадлежит к точным наукам. При постановке диагноза, добавляет он, всегда надо оставлять место для сомнения, сомнение в медицине – это как пожарник в театре. К сожалению, молодые интерны постигают эту премудрость только на собственном опыте.
