Мы здесь живьём. Стихи и две поэмы - Анна Николаевна Ревякина
Я жалею о том, что успела на похороны.
Лучше бы мне вовсе не видеть, как папу зарыли.
На последние деньги я купила ему самый красивый гроб,
ореховый и лакированный,
папа лежал и улыбался.
Кажется, ему понравился гроб.
После того, как папу зарыли, на земле образовался горб.
* * *
Я часто думаю, что могильные горбы —
это маленькие терриконы.
Мой дедушка похоронен в туфлях «Цебо»,
это были парадные его туфли, от слова «парад»,
то есть не просто на выход,
а по случаю празднования великой победы.
Мой папа похоронен в поло «Лакост»
с крошечным крокодилом.
Папа не дожил до моей поэмы «Шахтёрская дочь»
и до моего романа «Великий Блокпост».
Я и сама не уверена, что доживу до второго.
Но вернёмся к поло, думали ли дизайнеры «Лакост»,
что производят вещь для абсолютного отдыха?
То есть не просто вещь для пикника-гамака-сигары,
а для самого настоящего огромного вечного отдыха —
сливочное поло от «Лакост».
Три пуговки, крокодил делает зубами «клац».
Спи спокойно, мой бедный папочка,
тебе всегда необыкновенно шли эти обыкновенные поло.
* * *
Не берёза и не сосна во поле,
а просто опора
линии электропередачи.
Так и я стою посреди Терриконии и плачу
слёзыньками чёрными-чёрными.
Нету тятеньки, нету папеньки, нету-нету,
год нету, два нету, три нету, четыре нету, пять нету,
шесть нету, семь нету…
Нема папеньки,
нема родненького,
нема моего Николушки,
нема-нема.
Нема родименького, нема глазастого, нема рукастого.
И стала я нема и отстала,
стало меня мало, а его, наоборот, много.
Он восьмой год у Бога,
а мы под Богом.
* * *
Папа умер, но я каждый вечер пишу ему сообщение
на погасшую Нокию-фонарик.
Папа говорил: «Аня, не бойся делать прививку.
Укол – это комарик».
Папа больше не встречает меня из школы,
не кормит молочным супом с изюмом.
Папа говорил мне: «Аня, ты упёртая, как изюбрь».
Папа приходил с работы грязным, но чистым.
Папа говорил: «Аня, главное, не выходи замуж
за коммуниста
или просто не выходи».
У нас в прихожей всегда стояла чёрная коногонка,
мы сидели при её свете.
Русский мужчина и его дочь – то ли бурятка, то ли японка.
На лестнице папа доставал зажигалку Zippo,
крутил колёсико.
Папа любил, когда я задавала ему вопросы
про историю, эволюцию и Вселенную.
Папа часто называл меня вместо Ани Леной.
А в последние годы он, заболевший и доживающий,
доставал не зажигалку, а подарок погибшего
в шахте товарища,
крошечный, в форме гроба для золотой рыбки, агрегат,
и говорил так: «Когда я исчезну как адресат,
ты всё равно пиши мне, разговаривай!»
А как писать, пап?
Начинай так: «О всесвятый Николае, угодниче
преизрядный Господень… А я услышу!»
Папа к концу жизни почти ничего не слышал,
а теперь слышит. Каждый вечер слышит,
как я набираю для него сообщение со своего смартфона.
Я смотрю на небо и вижу,
как очень далеко загорается экран его старого
кнопочного телефона.
III
* * *
На самом деле мы, живущие в центре города,
немного знаем о том,
что происходило все эти годы на его окраинах.
Нам тоже страшно, но это
как накрасить стрелки подводкой, которая смывается.
Окраины города – это подлодка, с неё не смоешься,
это перманентный макияж, синяя стрелка на веке.
И всё это происходит в XXI веке.
И поверьте мне, будет происходить и в XXII веке,
и в XXIII веке.
Всё это заложено в человеке: свирепость и жажда крови
другого.
Снова и снова.
* * *
Есть мы.
И есть заезжие водолазы,
от раза к разу они погружаются в нашу воду,
смотрят на нас, даются диву.
Мы – рыбы,
делаем губами пузыри из воздуха,
таращим глаза.
Сравнение с рыбами тем верней,
что слёз у нас больше нет,
рыбы совсем не плачут,
они плавают в слезах.
* * *
Я часто размышляю о городе.
Почему именно он?
Почему именно так?
Кажется, я всегда знала, что будет война.
Впрочем, если бы её не случилось,
я бы говорила, что всегда знала, что войны не будет.
Просто война стала совсем привычной,
словно в голове щёлкнула какая-то перемычка.
Очень непонятное слово – война.
Она как будто всегда с нами была,
но не эта, а та, другая,
закончившаяся в Берлине,
в бункере, смертью человека с усами.
Странно, что его звали Адольф, а не Адам,
всё же он жил с Евой.
* * *
Город раньше назывался Сталино, но в честь Ленина,
так мне велели думать.
Прошлые поколения и правда были из стали,
а мы устали, стали амбивалентны.
Да, нет, не знаю…
Что у нас на обед, зая?
Стали какими-то усреднёнными – да-нет-скими.
* * *
У меня нет страны.
Странно, правда?
Но есть город,
город разбитых дорог,
город мне дорог.
Была ли у меня когда-нибудь страна?
Странно звучит, но нет, не было.
Откуда я? Из Донецка – единственно верный ответ.
Собеседник переспрашивает: «Откуда? Из детства?!»
Да, именно из него, все мы из него.
* * *
Всё, что произошло с нами за эти семь лет,
можно поместить в небольшой стеклянный шар
и встряхнуть.
Говорят, Донецк – это путь,
который надо преодолеть.
Говорят, Донецк –
