Неизвестно - Кублановский Год за год

А что может быть жальче искусства, поэзии, потерявших религиозное наполнение, ощущение культурной жизнедеятельности как служения? А ведь они теперь повсеместны.

И тогда — “зачем всё”? Если всё — это только секулярно-интеллектуальное отправление?

Время и пространство — только человеческая условность, чтобы хоть как-то упорядочить картину мира? А на самом деле реальна (ирреальна) лишь одна бесконечность? И с чем тогда ее едят — эту пресловутую бесконечность?

После трех дней в Понт-Авене я своим рептильно-реакционным чутьем понял, что все “не так просто”, что не могли здешние люди, за здорово живешь, уступить себя парижской революционной черни, масонам и адвокатам. И впрямь: выяснил, что наряду с Вандеей Бретань энергично сопротивлялась и до последнего не сдавалась.

23 февраля, понедельник.

Два выходных ходили с Наташей прибрежными тропами (чем хороша Бретань, что и по сей день можно идти и идти атлантическим побережьем, как ходили Андрэ Жид или постимпрессионисты).

У Кибирова — гаерство с грустинкой (самое то для либеральной интеллигенции); у Гандлевского — натурфилософское занудноватое тоскование (потому-то так и люб ему Чехов).

Наконец, климат большого мастера Кушнера — сентиментальный натурализм одиночки-интеллигента. Климат Чухонцева — посадский, со скрытыми страхами. Казалось бы, вещь малоблагодатная, но “Кыё” — одно из лучших русских стихотворений конца прошлого века.

Моя беда: чрезмерная отполированность поверхности стихотворения. По ней скользишь, и не за что зацепиться. Непрописанность, сыроватость — я потерял эти качества в погоне за (мнимым?) усовершенствованием текста. А потому, чтобы попасть собственно в стиховое течение — под отполированную поверхность, — требуется большая внимательность и большое усилие. Критик (читатель) скользит глазами, и кажется, что все “элементарно, Ватсон”. Ан нет, в стихи мои проникнуть, а тем более проникнуться ими — не так-то просто.

24 февраля, 5 утра.

Сейчас приснилось: какой-то маленький душный театр и “Горе от ума”, идущее по-английски.

2340. Вернулся в Париж. Выстуженная, пустая квартира, но все — и улица и метро — как домой.

“Целились в коммунизм, а попали в Россию”. А когда-то целились в психологизм, академизм и натурализм — а попали в самоё живопись, точнее — в изобразительное искусство, ибо перестали изображать — мол, сколько можно? Стали ставить на… самодостаточную, казалось, красоту цвета, цветового пятна и его расположения и взаимоотношения с другими (пятнами). Сначала, как и из широкого человеческого сознания, ушла из искусства религия. Потом вообще сюжет. Потом — изображение. Остался “черный квадрат”. Распад в литературе в принципе не столь заметен: те же черные закорючки — буквы на белом фоне, что и при Шекспире или же Пушкине. А тут (например, у сверхдорогого Бэкона) на холсте изображенная гадость или — как у не менее знаменитого и дорогого Klein’a — просто цветное поле. Депардье говорит, что Бэкон — его любимый художник. Представляю какой-нибудь холст или триптих Бэкона в апартаментах у Депардье...

В Париже в университетах — как у нас до революции. Вот опять забастовка. Экстремистское “двоешное” меньшинство вкупе с преподавателями (детьми сексуальной революции 1968 г.) и частью обслуги не дают учиться добросовестным и усердным: вынесли из аудиторий стулья, издеваются над “штрейкбрехерами” и проч.

Больное общество; под пленкой благополучия, ежедневной вкусной еды, посиделок в кафе и ресторанах тлеет болезнь. Если эта ненасытная сволочь когда-нибудь объединится с окраинами (“третьим миром”), Франции наступит скорый конец (а заодно и Европе).

1 марта, воскресенье.

“Счастливое детство” современных тинейджеров (к тому ж до неприличия затянувшееся). Труд (любой: учебный, творческий, хозяйственный или чтение книг) как досадная помеха для удовольствий. От удовольствия — к удовольствию. И между ними тягостное “тягло” труда. Во Франции: каждые два месяца — двухнедельные каникулы. И что делать детям — отдыхать. Кто побогаче — лыжи и проч. Большинство — у телевизоров и компьютеров. Облучение потреблением, его пропаганда — тоталитарней коммунистической.

Вася: “Я два месяца мечтаю, как буду кататься в горах на лыжах”. У меня в 15 лет в Рыбинске были другие мечты: я уже тосковал по культуре и — вот по нынешним временам чудеса! — ходил в чит. зал нашей городской централ. библиотеки. Разве бросил бы я “Трех товарищей” на середине? Разве строил бы рожи, если б меня звали к чему-то высокому? Я брался за… требующее усилий добровольно, охотно, а не с полутайным истеричным раздражением. Чем же ответят через 5 — 10 лет наши дети на тяжелые вызовы новейших времен? Непредставимо.

7 марта, Москва.

С утра записывался с Саввой Ямщиковым и Игорем Золотусским на ТВ (о гоголевском юбилее). Да и сейчас ходил открывал ворота — едут телевизионщики. Как было славно, когда утром прямо в студии подходила ко мне молодежь: мои слова на “Имя Россия” были услышаны! О “либеральном консерватизме” с жадностью расспрашивали меня.

В четверг ездили с Сашей Жуковым в Черниговский скит. Какое же хорошее место! Постояли у Леонтьева и Розанова, шел снежок, пробивалось солнце. Вдруг в Лавре, на подступах к ней, даже на дальних подступах, милиция и ГАИ, в Лавре — омоновцы. Спрашиваю — “ждем Патриарха”. Я, честно сказать, усомнился: как, Патриарх, в свою Лавру — и такие предосторожности. В Троицком соборе все прояснилось. С Кириллом была “первая леди”. Подходили к раке Преподобного. Возле входа в палаты Патриарха выстроилась вся — судя по виду — местная номенклатура. Отдадим должное Патриарху: он на нее даже и не взглянул — только обратился к наместнику. (Это мы наблюдали с высокого крыльца трапезного храма.) Памятный, славный день!

10 марта, 8 утра.

Приснился хороший сон: суть человеческого существа — белая, каждая молекула белая — разговариваем об этом в светлом зале с бревенчатыми свежими стенами, а за окном проплывает какая-то непонятная птица, кося на нас желтым глазом. Тоже белая и перебирает лапами, словно не летит, а плывет.

Затасканный прием, от которого меня прямо-таки с души воротит. Массовка. Какой-нибудь чудак (а заодно и смельчак) выкрикивает особенно соленую шутку — и все гогочут. Прием, рассчитанный якобы умилить зрителя толпой простого народа. Соленость шутки зависит от степени либеральности существующего режима. Фальшь, фальшь и фальшь. (Кстати, этому дурновкусию отдал дань Солж. у себя в “Красном колесе” — рудимент соцреал. школы.) А шутник, как правило, погибает потом героической смертью, и только тогда все понимают, кого они потеряли, что у этого ёрника и грубияна было детское и бесстрашное разом сердце.

Никита Струве: черствость-зажатость и — детскость одновременно. Так, он рассказывает (точнее, это дневниковая запись дней высылки Солженицына), что в первую минуту первой встречи планировал отвесить пророку земной поклон. (Но не успел, А. И. рванулся навстречу и обнял за плечи. “Вестник РХД”, № 194.)

Наша история, увы, выстроена на гражданском страхе, очевидно, в большей степени, чем европейская. Но в “сухом остатке” Рублев и Рокотов, Дионисий и Пушкин, Тютчев и Достоевский. Ну и Серебряный век, попытка, как теперь выражаются — перезагрузки с социального на духовное. Это не мало. Но в 17-м году со дна поднялась именно сама преисподняя. Мягкая монархия — через полгода анархии — пришла к кровавой диктатуре. Иного, видимо, не дано.

Не станем недооценивать сталинский агитпроп: “Александр Невский” — первый патриотический (идеологический) “блокбастер” в мире. Если понимать под этим масштабное переплетение “битвы” и мелодрамы, то потом у нас (спустя три десятилетия) были “Война и мир”, а за океаном — “Унесенные ветром”. И видимо, на этом этот жанр — как полноценное произведение искусства — себя исчерпал. Думаю, что и “Тарас Бульба” Бортко, а следом и “Утомленные солнцем — 2” Михалкова — с треском провалятся как идеологические поделки.

Солженицын рассказывает, а рассказ-то для Франца Кафки. Мужчина (сентябрь 1937 г.) направлялся в станционный буфет. Но его остановила молодая энкэвэдэшница и завела в Особый отдел (больше он ее никогда не видел). После многолетней отсидки он реабилитировался; в его Деле была всего одна фраза: “Задержан при обходе вокзала”.

В пятидесятые годы мужчины у нас летом носили шелковые рубашки с коротким рукавом, чаще всего апаш (воротником “апаш”). Мне такую в подарок привезла из Москвы тетка — салатового цвета, я был в ней на выпускном балу после 7-го класса. Потом шли, помню, по проспекту Ленина и пели “Подмосковные вечера”.

В такой же бобочке, только розовой, был и первый напечатавший стихотворение Рейна редактор; у этой бобочки был несвежий воротничок “цвета гнилой розы”. Поздний Рейн болезненно разгончив и рыхл, но стихи (в “Новом мире” лет 5 назад) про эту первую публикацию — памятны и уже потому — превосходны.