Неизвестно - Кублановский Год за год

Патриарх Кирилл.

Невероятно, но факт: в новостной программе Первого канала о выборах Патриарха не было сказано ни слова.

Остаток жизни предстоит прожить вот с этим Патриархом. “Конкурентом” ему был влад. Климент. Сейчас говорили со Струве, а он до того — с Москвой. Отец Валентин (Асмус): “Владыка Климент имеет все недостатки вл. Кирилла и ни одного из его достоинств”. Чего ж…

Н. Я. Мандельштам в 60-е годы снимала летом комнату в Переделкине. И в письмах, приглашая друзей, вынуждена была пояснять: “Писательский поселок Переделкино”. И ей сразу становилось совестно и досадно; и она трогательно каждый раз спешила оговориться: “Писатели, конечно, говно, ну да...”

Какая она была хорошая, хоть и “стерва”.

Чужою нестерпимой болью, драмой, страшными обстоятельствами опалило меня в благополуч. Париже через 70 лет: от писем Кузину — Н. Мандельштам.

Когда я перечитываю “К пустой земле невольно припадая…”, каждый раз кровь бросается мне в голову, как не бросается, когда я даже читаю Пушкина. Это, возможно, высшее поэтическое откровение из всех возможных.

Мольбы Н. Я. уничтожить ее письма Кузину — понятны. Но его нежелание это сделать — тоже: письма человека в невыносимых обстоятельствах — собственность Истории. Они — человечнее и значительнее (и правдивее) ее мемуаров.

А между тем Н. Я. уговаривала как могла (1939): “Если вы не заботитесь о своем будущем, это не значит, что я не должна думать о своем”. Несчастная женщина не хотела, чтобы потомки узнали о ее интимных отношениях с Кузиным после ареста О. М., — словно она может потерять что-то в наших глазах от этого. Но надо быть бревном и фарисеем, чтобы ее осудить.

Редкое усиление драмы, и без того берущей за горло.

О. М. назвал Шостаковича Леонидом Андреевым. Метко. И впрямь: почти гениальный, но — Леонид Андреев.

2 февраля.

Тютчевские представления о мощи природы по сравнению с суетной возней человеков канули в Лету — но только в земном масштабе. Человек оказался намного более хищным и безжалостным эксплуататором, превратив природу Земли в колониальный ресурс. Но во вселенском масштабе тютчевские представления, конечно, остаются в силе. И по сравнению с природой Большой, метафизической — мы меньше, чем муравьи. (И хуже, чем муравьи, ибо занимаемся самоубийством.)

Православие, Самодержавие, Народность; Тайна, Чудо, Авторитет — эти триады превратили в какой-то жупел: первая принадлежит, дескать, какому-то политическому инквизитору, вторая — духовному. Но если под авторитетом понимать не того, кто один знает, что такое тайна и чудо, но просто понимает и признает, что тайна и чудо лежат в основании происхождения человека, — то ничего мракобесного в этом нет. Зарождение жизни и усложнение ее вплоть до гениальных творческих возможностей поэта, музыканта, мыслителя — это и тайна и чудо. И милосердие, доброта, совесть, жертвенность — тайна и чудо тоже. А государственный код России, конечно же, вера, просвещенный авторитаризм и народное к нему уважение. Мы пережили кровавую пародию на это при большевизме и отсутствие этого после Февраля 17-го и в 80 — 90-е годы. Не приведи Господь. А сейчас? Неужели снова злая пародия?

23 часа 20 мин.

Только-только вернулся из Бретани. (В поезде читал старый “Вестник РХД” о Франке.) Там теперь Н. на музейной практике.

Понт-Авен, там даже фонтанчик с горбоносым бюстом Гогена (и там написано им замечательное “Видение после мессы”). А в музее женский портрет работы Эмиля Бернара (1880 г.) — из него (совпадение?) вырос весь Модильяни: тот же разрез глаз, та же уточка переносицы. Лазурь с зеленцой и персик у Модильяни — тоже оттуда.

Мне мерзит все, что связано с литературным соревнованием, желанием захватить публику больше, чем твой коллега. Вот почему один из самых претящих “номеров” Серебряного века — “турнир поэтов”, когда делающие соборное поэтическое дело стихотворцы с нажимом между собой соревнуются, кто “первый”. Что-то от такого “турнира” есть в любом коллективном выступлении: впечатление, что каждый хочет перещеголять другого. И ведь рвутся, рвутся “на сцену”, и каждый старается почитать побольше, подольше… Тьфу.

Это вышло непреднамеренно: книга “Перекличка” начинается отпеванием В. А. — а заканчивается распахом, “отлетом” в космос — над океаном. Воистину получилась книга прощания.

4 февраля, среда, 7 утра.

Снились: мощные переплетающиеся (несущие) конструкции — ветвей, держащих зонтичные сосновые кроны. И закружилась голова, когда я вглядывался в небесные прогалины между ними (как будто глядел не вверх, а в пропасть).

Невероятно, но факт: в 1878 году от Р. Х. в православном царстве Федор Достоевский и Владимир Соловьев решили побывать в Оптиной. Но — “никто не знает, так что никак нельзя было узнать заране”, как и куда ехать (!) (письмо А. Г. Достоевской 29.VI. 1878). Добирались два с лишним дня — через Тулу и дальше…

“Излишне и болезненно заботясь о детях, можно надорвать им нервы и надоесть; просто надоесть им, несмотря на взаимную любовь, а потому нужно страшное чувство меры”. (Взял том поздних писем Достоевского. 1878 — 1881. М., 1959.)

5 февраля, 6 утра.

Сейчас сон: в саднящую воспаленную щелочку возле ногтя заливаю йод, но он уходит в нее, подушечка пальца тяжелеет, свинцовеет… Вылил чуть не весь пузырек.

Достоевский о террористах: “У злодеев наших подпольных есть хоть какой-то гнусный жар, а в отцах — те же чувства, но цинизм и индифферентизм, что еще подлее” (1879).

Как люди жили. Всегда подчеркивается, что Д. в последние годы жил солидно и не нуждался. Но будет ли ненуждающийся писать жене: “В Гостином же купил и носки 3 пары по рублю и 3 пары по 65 к. <…> Купил гребенку 80 коп. <…> В летнем пальто моем шелковая подкладка висит лохмотьями”. Или (об издателе Пуцыковиче): “…будет сидеть передо мной с своим длинным (благородным) носом и смотреть вкось, а во 2-ых, займет денег, а я ожидовел: страшно не хотелось бы давать” (1879 г.; речь шла о займе 10 — 15 рублей).

Синявский (“В тени Гоголя”) зорко заметил, что хотя “Ревизор” и “Мертвые души” всегда идут в одной связке, на деле между ними очень большая разница. “Ревизор” — ампир (по стилю), а “Мертвые души” — это уже стиль Николая I, преизбыточный и тяжелый, топкий и эклектичный в преизбыточности своей. Мне “Мертвые души” всегда было тяжело читать, несмотря на перлы: “Люди степенные и занимающие важные должности как-то немного тяжеловаты в разговорах с дамами; на это мастера господа поручики, и никак не далее капитанских чинов”.

Сколько раз читал “Мертвые души” — и каждый раз тяжело, вязко. Я сочувствую пафосу религиозного восхождения гоголевского творческого пути, глубине и загадке его драмы. Но писатель — не мой. Лучше всего “Ревизор”, “Коляска”, “Женитьба” и “Игроки”. Ну и “Как поссорились…” — вещь, конечно же, поразительная (оцененная еще Пушкиным).

Ахматова говорила, что в советские времена человеку необходимы 2 вещи: пепельница и плевательница. Уровень Гоголя.

8 февраля.

В эпистолярных любовных пассажах Достоевского есть много разночинно-лебядкинского: “В мыслях цалую тебя поминутно, цалую и то, чем „восхищён и упоён я!” <…> ты поймешь это все до последней утончённости” (1879).

А. Г. потом непроницаемо зачеркивала его сексуально-эпилептические излияния. (Точнее, это письма Макара Девушкина, но — гениального.)

В экзальтированном энтузиазме, с которым была встречена Пушкинская речь Достоевского, недоброжелатель может усмотреть что-то очень комичное. “Кадриль” литературы (из “Бесов”), но наизнанку. “Богатейший, в 2 аршина в диаметре лавровый венок”, студент, упавший в глубокий обморок, толпа, желающая целовать Ф. М. руки, наконец, пресловутые старцы — всю жизнь враги, пришедшие на глазах Достоевского мириться между собою… То ли Гоголь, то ли “Кадриль”.

Достоевский остро чувствовал либеральную закулису и ее умение замолчать — закопать того, кто ей неугоден: “а меня, как будто слово дано, игнорируют”. Точно! Вот и я уже 20 с лишним лет, как только раскусили, что не свой, живу с таким же ощущением: “как будто слово дано, игнорируют”.

10 февраля.

У Достоевского был такой почитатель: Николай Лукич Озмидов, уцелевший в потомстве как адресат двух достоевских писем (1878, 1880), фермер из Химок. Он относился к Д. так, как я к “Исаичу” в 70-е годы. В одном письме он спрашивал Д., как обрести веру. В другом — как воспитывать дочку (что ей читать). Достоевский посоветовал на первых порах вот что: “всего Вальтер-Скотта”; “Дон-Кихота и даже Жиль-Блаза”; Пушкина всего — и стихи и прозу. “Гоголя тоже”. “Тургенев, Гончаров, мои сочинения”, “всю историю Шлоссера и русскую Соловьёва. Хорошо не обойти Карамзина. Костомарова пока не давайте” (правильно: хохляцкий казачок в стане русской истории). “Лев Толстой должен быть весь прочитан. Шекспир, Шиллер, Гёте… Ну вот пока довольно”. Так сказать, программа-минимум для тринадцатилетней отроковицы.