Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.
Резкий, остроумный и трогательный старик царит на сцене. Но и брезжит тревога за него: к чему всё клонится, откуда угроза?.. Режиссер мастерски сотворял общую музыку сцены из мелодий отдельных персонажей. Все отчетливо слышны, а прежде других мелодия Софьи Андреевны, в которой полифония: от озабоченности здоровьем мужа до радости, что наняли в сторожа чеченца - порубки прекратились.
Ставят на граммофон пластинку, Толстой просит развернуть его трубой к обслуге - чтоб и они слышали.
Щеголев-Толстой и серьезен, и парадоксален, и самоироничен. "Это Тургенев, будь ему неладно, придумал обозвать меня "великий писатель земли русской". А почему, спрашивается, земли, а не воды?" Шаг за шагом, через парадоксы, перепады настроений, игру мыслей и эмоций Щеголев убеждает зрителей в незаурядном человеческом масштабе своего героя.
В целом же, если говорить о первом акте, действие в нем построено на разработке двух главных сюжетных узлов: один остроконфликтный, другой - сугубо лирический.. Первый - это отношения в треугольнике Толстой, Софья Андреевна, Чертков, второй - Софья Андреевна и Лев Николаевич, вспоминающие молодость.
Я предполагал, что вспоминательный, ностальгический эпизод объяснения в любви должны будут разыграть два молодых актера - юная Софья и молодой Лев. Киржнер предложил другое решение. Он знал своих актеров, знал их возможности! У него Александр Щеголев и Надежда Надеждина, "не покидая" своего возраста, в тех же самых своих преклонных годах, в которых пребывают весь спектакль, оказываются сидящими в двух креслах и, подкрепленные переменами света, музыкой, во всеоружии своих голосовых возможностей, переносятся в юность и в этом же эпизоде, в той же мизансцене возвращаются в сегодня, в свою беспокойную старость. "Больше любить не могу... Люблю до последней крайности" - говорит она. "А я-то тебя как люблю!.. И люблю тебя, и страдаю, и жалею, что ты страдаешь..." - откликается он.
Получилась одна из лучших, безошибочно впечатляющих сцен.
Труппа Омской драмы была в те годы очень сильной и ровной. Все, что было необходимо для "Ясной Поляны", в ней нашлось. Актеры понимали, что по-настоящему развернутых ролей здесь не много - Толстой, его жена, Чертков, но и то, что досталось остальным, игралось самоотверженно, с полным пониманием ответственности за целое.
Реальная Софья Андреевна скромно и достойно оценивала ту непростую жизненную роль, что выпала на ее долю. "Я не Толстая, я жена Толстого", - говорила она. В таком ключе и играла ее Надежда Владимировна Надеждина. Словно давала понять: и я не Щеголева, я только жена Щеголева. Она как бы сознательно уходила в тень своего яркого мужа, своей корректной, что называется, ансамблевой игрой, талантливо звучала в дуэте, помогая Щеголеву развернуться во всю мощь.
Чертков - Ножери Чонишвили, актер милостью Божьей, омский грузин, как он себя называл. Омский дом актера сегодня носит его имя. Это его сын Сергей ярко продолжает фамилию в Ленкоме Марка Захарова, успешно снимается в кино и на телевидении. И статью своей, и многозначительной умной обходительностью Чонишвили-старший точно "попадал" в цель. Его Чертков был равномерно сдержан, и в каждое мгновение взрывоопасен.
Сюжетная пружина второго акта - страсти и напряжения, сплетающиеся вокруг толстовского завещания. И одновременно с этим, до ощущения петли на горле, - муки главного героя от невыносимого стыда, что все больше втягивается он в распри близких ему людей, растаскивающих рукописи, дневники, суетящихся вокруг завещания, а главное его страдание - что не привел свою жизнь в согласие с собственным учением. "Жить в прежних условиях роскоши и довольства, когда вокруг ужасы нищеты и разгул жестокости - значит чувствовать себя причастным к злонамеренности и обману. Не хочу так больше жить, не хочу и не буду!"
Тут я уже цитирую предфинальный монолог Толстого.
Надо заметить, что в современных пьесах персонажи редко произносят монологи, на них как бы нет моды. Но и хорошо забытое старое может зазвучать по-новому, если вырастает из потребностей конкретной драматургической задачи.
Я чувствовал, что в пьесе о Льве Толстом без монолога главного героя обойтись нельзя. Склад и смысл "Ясной Поляны" будто взывали вывести главного героя к рампе, наделить его прямым обращением к залу - как исповедь, как итог, как завет людям.
Ведь проповедничество - это же истинная органика Толстого! Разве кипящие страстью его статьи "В чем моя вера", "Не убий", "Не могу молчать",- не есть, по-существу, именно монологи, открытые и прямые обращения к людям, к их разуму и сердцу, взволнованные проповеди, которые вполне можно представить произнесенными с кафедры, на площади, а сегодня - и с экрана телевизора. Поэтому монолог и Лев Толстой в моей пьесе, соединялись, думаю, естественно, такое соединение было насущно необходимо.
Монолог сложен как из реальных фраз Толстого - или содержащихся в его письменных текстах, или произнесенных и сохраненных в свидетельствах соврменников, так и из текста, специально сочиненного мною для этого случая. То, что даже и толстоведы не обнаружили зазора между тем и другим, говорит о том, что все здесь срослось, сплавилось, не обнаружило отторжения - и по смыслу, и по стилю. Ну и актер "взял зал" - люди на премьере ловили каждое его слово...
Можно сказать, что в определенном смысле все пребывание Щеголева на сцене было подготовкой к монологу. Он будто исподволь и неуклонно готовил свой психофизический аппарат к этой кульминации, к этой окончательной проверке власти над залом.
Он выходил к зрителям из глубины сцены и, казалось, пламя занималось над его головой. Так выдвигали себя корифеи в старинных театральных воплощениях. А еще в старину сказали бы: он трепетал. Да, трепетал, и сначала сдержанно, а потом все более открыто, своим высоким, звенящим, серебряным голосом, почти таким, какой доносится с эдисоновского воскового валика, исторгал в онемевший зал последние исповедальные слова: "Все на свете пройдет, и царства, и троны пройдут, и миллионные капиталы пройдут, и кости не только мои, но и праправнуков моих давно сгниют в земле, но если есть в моих писаниях хоть крупица художественная, крупица любви и откровения, она останется жить вечно!.."
Исторгнув из себя эту лаву страстных слов, актер устало присаживался на скамью и почти буднично, почти по-деловому сообщал об окончательном решении покинуть "Ясную Поляну": "Ухожу!.. Сейчас..."
Потом - Астапово.
Потом - занавес. Всё закончилось. Выходим на поклоны. На сцене за занавесом нас фотографируют местные репортеры. Щеголев тихо мне говорит: "Ты родил меня второй раз... С Толстым снова живу, как в молодости..."
Он в бороде, лицо в переплетениях каких-то марличек, наклеек, нашлепок - под сложным гримом, в прозаической близи, вне волшебства сцены это еще не Щеголев, но уже и не Толстой. Я благодарно целую его в плечо.
С тех пор дома на стене висит фотография под стеклом. Из тех, что были сделаны тогда - за кулисами: автор на пару с исполнителем главной роли. По белой бороде надпись рукой Щеголева: "Все на свете пройдет! Но дружба сердец останется вечно! Милому Далю Орлову от Александра Щеголева".
Александр СВОБОДИН
ДРАМА ВЕЛИКОЙ ЖИЗНИ НА СЦЕНЕ
Историки нашей современной сцены должны будут отметить, что Лев Николаевич Толстой как действующее лицо драмы впервые появился в спектакле Омского театра "Ясная Поляна", поставленного режиссером Яковом Киржнером по пьесе Даля Орлова.
Факт этот представляется многозначительным, требующим серьезного осмысления. Ни в художественном кинематографе, ни в театре образ Толстого до сих пор не возникал, в то время как Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Чехов, Горький неоднократно представали перед зрителем в исполнении актеров. Образовались заметные, хотя и не слишком обширные традиции в толковании ролей великих писателей. А между тем трагедия Толстого, шестьдесят три года тому назад, в ночь на двадцать восьмое октября особенно холодной и сырой в тот год осени, тайно покинувшего Ясную Поляну, исполнена такого драматизма, что может быть сравнима с эсхиловскими трагедиями.
Театр, это могучее художественное средство анализа самых сложных характеров и положений человеческой жизни, неизбежно должен был попытаться включить и эту исключительную жизнь в орбиту своего исследования. Можно только удивляться, что он не сделал этого раньше, хотя тому, возможно, были и серьезные причины. Слишком кровоточила эта рана, многие люди, принимавшие участие в самом житейском аспекте драмы, были живы, а главное, видимо, заключалось в том, что литературоведение и, в частности, толстоведение, должны были ввести в научный обиход все факты, обдумать их, дать им оценку. Да и сам театр еще не владел документальностью как частью художественности, не был так раскован в применении разнообразных способов сценической интерпритации реальных жизненных событий, как он это делает теперь. Тем не менее попытка дать последний год жизни Толстого и уход его в драматургии были, и первой из них надо назвать мало кому известную драму свидетеля происшедшего, секретаря Толстого В.Ф.Булгакова. Существует немало и других пьес, в частности, написанных в последние годы, но первой, увидевшей сцену, стала пьеса Д.Орлова.
