Феликс Максимов - Игра
Но время было потеряно - священники под предводительством Кентербери молились истово, как кололи орехи, ревел орган, в поместье не пускали никого. Швейцарцы ночевали под стенами. Допоздна бивак орал песни, плясали на ветру кухонные костры, полковые девки нагишом купались во рву.
Только в полдень на стенах появился Кентерберри - он так и лоснился от удовольствия, торжественные ризы спорили с солнцем.
- Ваша бумага - фальшивая. Не знаю никаких Папских легатов! Мы отказываемся верить в махинации неизвестных проходимцев.
- начал он, не выдержал и пророческим голосом возрокотал:
- О Британия! В оковах лжи, лихоимства и ереси! Анафема, анафема! За оскорбление, нанесенное Его Величеством мне, Равноапостольной Римской Церкви и самому Спасителю - анафема его сродникам и двору и воинам пешим и конным и женщинам и малым детям в утробе и скотине в хлевах, хлебам в полях, да будут источники смолой, да зарастет место сие волчцом и плевелами. Вот.
Голос Кентербери сорвался в крик, одесную гневливца появился отец Делирий Клеменс и поднес стакан с гоголем-моголем для смягчения горла. Пацанята - министранты висли на зубцах крепостной стены и дразнились тещиными языками, блеявшими до звона в ушах.
В отдалении монашеский хор выводил зловещий псалом.
Глаза твои, Агнесса, потемнели, как порох. Алая юбка покрывала круп и бока лошади, как попона, я залюбовался тобой. Я не знал, что предпринять, игра сорвалась, как перетянутая пружина прекрасного, но бесполезного механизма, она жонглировала смертью и проклятиями, сама смерть играла, безболезненно ступая по земле, которая вскоре опустеет.
Я отбрехивался от Буардемона, не в силах принять решение, словно слепой. Будь проклят Весопляс, он разбаловал меня, он отучил меня думать…
Я молился о случайности.
Большой ветер размел верхушки лесной крепи и воздух был напоен криками рогов и дроботом сотни копыт - к владениям д` Эклеров катилась армия: штандарты и чернь щитов, груди боевых лошадей, и серебряные бляхи на сбруе, и впереди в угловатом седле едва держался седой Эдуард, латная перчатка будто бы отдельно лежала на холке брабантской кобылы.
Откуда они… Какая сила могла оторвать вояку - короля от турнира на Пятидесятницу, о котором он бредил целый год. За столь краткое время ни один гонец не успел бы оповестить Эдуарда о беде.
Я онемел. Справа от короля стремя о стремя скакал Весопляс, в грязно-голубой пажеской куртке на одно плечо, в драном берете с вороньим пером, с приоткрытыми, как розанчик, пухлыми губами, он жевал травинку и скучал.
Я приблизился и услышал его разговор с королем.
- Я не пойду против церкви. - повторял Эдуард - Я готов резать шотландцев, я без труда пошлю на плаху мятежника, но я не пойду против церкви.
- Ваше величество - вкрадчиво пропел Весопляс, прикрыв глаза. - Смирение перед церковью - похвально. Вы хотите подтвердить отлучение. Превосходно, представьте себе - засовы на дверях храмов, камень, брошенный с амвона, откуда прежде вещали слово Божие, неотпетые трупы в мертвецких, некрещеные дети, невенчанные любовники. Но послушайте - Кентербери кричит: Долой короля.
- Так - угрюмо кивнул Эдуард. - продолжай, мальчик.
- Но, согласно канону, всякая власть от Бога. Вы - помазанник Божий. Выходит, что еретиками можно назвать Кентербери и его клику. Они противоречат Писанию. Они укрывают храмовников. Они проклинают папских посланников.
Король колебался, перебирал конскую гриву.
- Я все беру на себя, ваше величество.
- вор, ясноглазый плут клятвенно приложил ладонь к груди - я содрогнулся - то был его победоносный довод, его вкрадчивое заклинание, и противоядия от него не было.
- Всю ответственность, без остатка - повторил Весопляс. Я вздрогнул - его мерзкая шалость - когда он полностью опустил выпуклые веки я увидел, что на их нежную кожу тонкой кисточкой нанесено изображение глаз - вторые нарисованные черной басмой глаза - которые будут видеть, даже если он зажмурится.
- К бою - приказал король Эдуард.
Свершилось.
Сквозь лязг и клубящийся ад штурма я слышал резкий бритвенный смех Весопляса.
Я не успел удержать его - мимо меня пронесся взмыленный жеребец, шарф Весопляса хлестнул меня по щеке - рыжим мазком мелькнул меж стволов всадник.
Будь у меня самострел - с каким наслаждением я бы всадил в его череп болт, окрасил бы кровью и мозговой слизью крылатые нежные пряди цвета томленного в печи молока.
Но почему ты, моя супружница, моя обручница, моя, черт побери, законная женщина, в этот позорный миг моего бессилия улыбалась глядя вслед мерзавцу из-под руки. Я резко спросил тебя об этом.
- Я смотрю, потому что Бог еще с ним. И Он не любит его - уклончиво ответила ты.
Что дальше, моя ровесница?
Поместье шутя взяли приступом, я слушал брань и молитвы, я видел, как латник спокойно насиловал монашку прямо на опущенном мосту, а сам Буардемон поймал за волосы верещавшего ребятенка в стихаре министранта, деловито размозжил ему затылок о стену и бросил останки в ров.
Король Эдуард, обнажив голову, молился у распятия во дворе церкви.
Отец Делирий Клеменс поначалу бегал по стене, покрикивая: “аллилуйя”, потом распробовал обстановку, и стащив балахон с пугала в садике баронессы де Клер сбежал из города.
Всех, кого нашли в поместье, повязали без разбору - здесь были монахи и священники со всех концов страны, митры, земляничная кардинальская шапка с кистями, здесь были старикашки и юнцы, молитвенные шептуны, взращенные на жирных монастырских бульонах, растерянные инквизиторы, в том числе и те, что сожгли Этьенну де Фуа и многих иных, для них - всю жизнь бравших под стражу, пытавших, уничтожавших, унижавших, насиловавших плоть и душу, собственное пленение было по-детски обидным. Зеленое знамя с крестом валялось в навозной жиже. Связанные жмурились, как филины и жаловались.
Отдельно, как мертвые, молчали разоруженные тамплиеры.
Была лишь одна пара, которую не тронули солдаты, пока творилась кровь и беззаконие - они сидели у костра и ели печеную брюкву руками. Один был одет в дерюжную рясу с крестом, криво сбитым из бросовых реек, второй был поплотнее первого, в шерстяной рубахе с прилипшей соломой и куриным пометом. Возле круглого колена второго едока валялся засаленный трехрожковый подсвечник.
- Этих тоже вязать? - крикнул один из солдат.
Двое тщательно пережевывали пресную еду, тупо глядя в огонь.
- Да что юродивых трогать, это же не попы, попы вон там - в серебре и тосканском сукне! - возразил швейцарцу приятель.
Он просчитался - первый был францисканцем по имени брат Маттео, во втором я не без труда узнал Плаксу. Он похудел и посерьезнел за время моего отсутствия и ничуть не удивился, увидев меня.
- Как поживаете, Князь? - Плакса отер руку о подол рубахи и подал мне. Я уклонился от его немытой ладони.
- С чего это ты ударился в евангельскую бедность, друг-Плакса?
Плакса пожал плечами:
- Играть надоело. Врать по большому счету тоже. Просьбочку можно? Заранее спасибо. Что ж вы меня все по кличке-то как собаку. Меня зовут Ян, а прозвание мне - Человек. Вот путешествуем с Маттео, все веселее. Сейчас монахи здорово как понадобятся. Жалко, у меня тонзура заросла - все никак не выбрею. а можно и без нее - маковка не мерзнет. Где исповедь примешь, где повенчаешь кого, тут гроб, там младенец - интересно люди живут. Посмотришь - и тоже живешь помаленьку. Когда-нибудь ведь надо начинать.
- Философ! А где Корчмарь и Смерд?
- Корчмарь женился, живет где-то в Корнуолле, сначала держал мелочную лавку. Потом, говорят, стал давать деньги под проценты. Озолотился. Соседи и должники плачут, но терпят. Только к нашему Корчмарю теперь и на дохлой козе не подъехать. Мы с Маттео раз пришли навестить, так он нас с лестницы спустил. Ровно двадцать пять ступенек - гордо сообщил Плакса и печально пошевелив пальцами босой ноги, продолжил: - А Смерд… Плохое дело.
- Умер?
- Хуже. Лучше бы умер. - и Ян Человек замолчал и отвернулся. Больше я ничего не узнал от него и отошел прочь.
- Анафема всем! - Кентербери в кольце латников вздернул отлучающие персты - всем! - королевский сенешаль меланхолично тюкнул его по затылку и архиепископ в третий раз впал в беспамятство.
Придя в себя, он снова буркнул: “анафема” и снова получил по макушке, но продолжал:
- Короля долой! А особенно - этого малолетнего мерзавца, советчика, демона во плоти… как его, в общем Бог разберет - анафема!
Четвертый, балаганный, будто бы “понарошку” - удар проломил архиепископский череп.
Кентербери посинел и опрокинулся, подавившись собственным языком.
Арестованных уводили, кто-то неохотно ворочал лопатой землю - погребение Кентербери было небогатым - в общую яму свалили десятерых убитых, в непристойную кучу-малу.
Старик-король молча поднялся с натруженных молитвой колен.
- Достаточно. Домой. Все - домой. Эй, вы!
