Феликс Максимов - Игра
Пьяные, расслабленные от крови и безнаказанности, убийцы даже не удосужились скрыться, они спешились и сели ужинать на обочине, каждому проезжающему показывая на изуродованные трупы, они говорили: суд Божий и Королевский. А де Клер хлебал из фляги и бросал перепуганным возчикам мелочь от монарших щедрот.
Подоспевшая гвардия Эдуарда I, быстро расправилась с челядинцами.
Барон был ранен и взят под стражу.
- Ребята! Братцы Король теперь - я! Мы же принца правильно убили! Да вы что, ребята! Это ведь игра!
Без суда и следствия рейтары соорудили петлю из отстегнутых поводьев и удавили изменника на воротах кладбищенской часовни, стоявшей на перекрестке.
Весопляс нежно вздохнул, свернулся клубочком в медвяном вереске и заснул, как ягненок под боком матки.
Уже в Ньюкасле мы узнали, что Изабелла, узнав о смерти мужа, едва не скинула долгожданное дитя - только вмешательство невозмутимого врача Бартоломеуса смогло спасти и мать и ребенка. Мальчик родился недоношенным. Когда тела мучеников, покрытые черным шелком везли по городу, многие плакали с легкостью забыв прежнее зубоскальство - молились про себя - церкви были закрыты и чудом выживший дворцовый капеллан отслужил короткий заупокойный молебен.
Мы с тобой стояли в толпе скорбящих придворных. Траур был тебе к лицу, моя модница, ты положила в гроб принца букетик сирени. И что же - служба уже заканчивалась, когда в приоткрытую дверь домашней молельни королевского дома проскользнул Весопляс - пиковый валет, комкавший в руках ажурные черные перчатки. Он бросился к гробу и завыл глухо и непристойно, как вдова.
В толпе придворных поднялось пасечное жужжание - я вывел его на воздух за плечи - едва держась на ногах он глотал вино из моей фляги и садовые тени плели бесконечные узоры на его бледном лице.
Как он тоскует по убитому - почти умиленно подумал я. Я не знал о прерванной охоте барона де Клера.
Вскоре я узнал, что Весопляс получил из королевских рук графство Норфолк.
Причем на имя Даниэля фон Малегрина.
Я мог только хватать по-рыбьи воздух.
А ты, моя хозяюшка, смеялась и мыла окна в новом домике, который он купил для нас на окраине Ньюкасла.
Его назначили опекуном измученной родами Изабеллы и ее недозрелого инфанта.
А я бранился с молочницей и прачкой и чинил дыру в заборе, слушая, как в сарайчике хрюкает и трется поросенок.
Он прогуливался в дворцовом саду и на крепостных валах со старым Эдуардом и поддерживал немощного под локоть и шептал на ухо.
- Вы так хорошо советуете, мой мальчик! - восхищался король.
- Всю ответственность я беру на себя, отзывался Весопляс, закрывал живые глаза и под дождем на щеки синими потеками сочились нарисованные очи, он стирал свои вторые глаза рукавом и улыбался, думая совсем о другом.
-
Я стал тенью собственного имени, я каждодневно обивал пороги королевской канцелярии, умоляя начать процесс над монахами хотя бы завтра.
Завтра никогда не наступало.
О судьбе арестованных священников я ничего не знал.
Кстати, они не были внесены в списки заключенных Судебной тюрьмы, где они томились я не знал.
Через три месяца меня допустили к разбирательству.
Судья, врач Бартоломеус и я шли по длительным коридорам Крепости. Из-под ног шарахались тени и крысы.
Тюремщик-голландец туго соображал, чего же мы от него хотим.
- Монах? Я не знай никакой монах… Много монах? А, вы опоздаль, джентльмены!
Я позеленел.
- Что с ними?
- Они хотель кушать. Потом лежаль. А потом - голландец долго подбирал слово и наконец просиял: А потом стональ и помираль!
- Почему им не давали есть? - осведомился Бартоломеус, прислоняя меня к стене.
- Бумажка! Не было бумажка - не было человек.
- Он хочет сказать, что на них не было выписано довольствие - педантично перевел врач.
- Большое спасибо, я как-то уже уяснил. - промямлил я.
- Королю сообщили? - Бартоломеус уверенно взял переговоры в свои руки.
- Все ажур! Король сказаль молодой граф: ужас! Как быть? А граф плеваль в пруд и говориль: На фиг. А король его обнималь, корону соваль и говориль: вы эту кашу завариль, вы тут и разбирайтесь, а я хочу на кладбищ! А граф ему руки целоваль, преданно смотрель и говориль - если вы на кладбищ, то я буду плакать.
Я беспомощно уставился на врача.
- Ради всего святого, Бартоломеус, что он лопочет.
- Перевожу вольно - Британии кранты. Да здравствует король.
- А что такое кранты…- слабо спросил я - я был на грани обморока.
- Поймете. - утешил Бартоломеус, грустно почесался и подытожил: доигрались. Интересно, этому вашему Пустоплясу нужен квалифицированный лекарь с дипломом. Как вы думаете, Даниель, стоит мне попытаться?..
Тюремщик проводил нас на солнце и напоследок сказал:
- Всех вам благ. Прощеваль. Заходите еще. Мы вам будем выписывать бумажку и сажаль, кормить будем.
- Он шутит - по привычке перевел Бартоломеус.
…- Агнес! Я убью его! Честное слово убью. Вот сейчас пойду и намотаю его вонючие кишки на кулак. - я ронял слезы в тарелку с вареной бараниной - пригрел змею. Лучше бы я удавил Весопляса в нашу первую ночь на горе Кармель!
Ты присела на кухонный ларь, усталая. Локоток был запорошен мукой.
- Неужели тебе не надоели эти клички? Что за ребячество. Его зовут Феликс Монжуа. Звонкое имя, правда? Его мать говорила, что такие имена приносят счастье. Видишь ли, циркачки суеверны.
- Так. Откуда ты знаешь! - взвился я.
- Он мне сам сказал - удивилась ты. - Ты просто никогда его не спрашивал. У него были сестры и братья, отец, мать и дедушка. А еще - пара лошадей, ослик, собаки и ученая лисица. Он сам с юга Франции. Кажется, из Тулузы. Его отец был превосходным акробатом и наездником, дед-фокусник и рассказчик…
Есть мне больше не хотелось. Я смотрел, как мило порозовели твои нежные щеки, когда ты рассказывала мне всю эту пошлятину о чужой родне и унизительном ремесле уличных кривляк.
- Ты встречаешься с ним?
- Конечно, Даниель. Ведь дома, не сочти за упрек, скука смертная. Куры, стирка, кастрюли, штопка… Нищих ты не позволяешь пускать на порог, хожу я только в церковь, даже на танцы у тебя времени нет. Ты хотел банальности - прошу. Все как у всех - мне даже кажется сейчас, что я говорю о другой женщине. Не о себе. А Феликс навещает меня, когда тебя нет дома. Не подумай плохого, он просто катает меня на своей лошади, мы ездим за город, он брал меня на королевскую охоту, мы купались на озере, было весело. А вчера играли в волан.
Вот как, моя тонкопряха. Моя целомудренная фламандка. Резвушка-хохотушка. Умница-разумница, крошечка - хаврошечка. Чужестраночка.
Каждое слово я сопровождал пощечиной.
Потом ушел и сидел во дворе, чтобы не слышать как ты плачешь.
А ты и не думала плакать, пожала плечами и убрала со стола, не смущаясь горящих щек своих.
Слушай, Весопляс - счастливчик. Я терпел вчера, когда король предлагал тебе корону, но завтра моя жена постелит тебе. И ты ляжешь и ухмыльнешься в темноте и будешь ласкать ее, закрыв глаза. И будешь счастлив, отыскивая на ее бедрах следы моих рук, так словно не она - пуховая Агнес целует тебя в глаза, а совсем другой человек. В этом моя победа. Ты можешь сколько угодно юлить и вскрывать души, как конверты, ты можешь напялить королевский венец. В конце концов, ты можешь наставить мне рога и утром лежать рядом с ненужной тебе женщиной. Пожалуйста. Я не обижаюсь, хотя это моя жена. Твоя мука от ночного приключения не убудет, но возрастет. Потому что ты знаешь, счастливчик, ты засыпаешь и просыпаешься, понимая, что я никогда больше не соприкоснусь с тобой даже полой плаща.
Но вместе с тем я вспоминал с гадливостью, что и дом и утварь и скотина - все куплено на остатки денег, подаренных мне Весоплясом на поездку во Фландрию. И королевский пенсион я получал каждый месяц с его подачи. И я уже боялся думать, для кого ты, счастливчик, кровью и бредом завоевываешь корону. Боялся и мечтал, как в соборе, обязательно в Лондоне, когда все уже будет готово к миропомазанию государя, ты поведешь меня к алтарю и приподнявшись на цыпочки, возложишь венец на мою голову.
- Для тебя, мой господин.
И я скажу, так чтобы слышали все:
- Пшел вон.
Мы помирились с тобой к вечеру, Агнес.
И я простил тебя и снова был сплетен с тобой, как основа и уток на рамах ткацкого станка.
Близилось Рождество, и заиндевелые кровли домов были испещрены следами галок и ворон, наш дом наполнился маринадами и соленьями, в погребе висел окорок и вяленые гуси, вдоволь было муки и холста, и бочонки не пустовали, и разжирел поросенок.
Наша улица, упиравшаяся лбами укромных домов в крепостную стену таяла за свинцовым переплетом окна, вся в глазури мелкого снега. Ты стала тиха, как источник подо льдом, и однажды я заметил, что ты совсем слабо повязываешь передник.
В то утро, когда ты призналась мне, что беременна, в Ньюкасл пришла страшная весть - хайлендеры спустились с гор. Их тысячи, они идут на город, и нет от них спасения - потому что на их стороне церковь.
