Александр Янов - Россия и Европа- т.2

Достоевский не скрывал, что эта монополия «русской идеи», до­ходившая, как видим, до стремления заменить «истинной истиной» даже элементарное образование, неминуемо должна была вести к полному отчуждению России от еретической Европы. «Мало того, — продолжал он, — в Москве дошли до понятия, что всякое более близ­кое общение с Европой даже может вредно и развратительно повли­ять на русские умы и на русскую идею, извратить само православие и совлечь Россию на путь погибели, „по примеру других народов"».7

О том, к чему такое странное понятие должно было привести, Фе­дор Михайлович мог судить хотя бы по опыту современной ему никола­евской «Московии». Вот что писал об этом, например, один из самых искренних и талантливых его единомышленников И.В. Киреевский: «Университеты наши закрыты для всех, кроме 300 слушателей, [и] про­фессора должны посылать программы своих чтений в Петербург для обрезания их по официальной форме, чем, разумеется, убивается вся­кая жизнь науки в профессорах и, следовательно, в студентах». Не мог он не знать и о том, что, по свидетельству того же Киреевского, «иност-

B.C. Соловьев. Сочинения в 2-хтомах, М., 1989,т.1, с. 443.

Ф.М. Достоевский. Дневник писателя, Спб., 1999, с. 156.

Там же.

ранные книги почти не впускаются в Россию, а русская литература сов­сем раздавлена и уничтожена ценсурою неслыханною, какой не было еще примера с тех пор, как изобретено книгопечатание».8

Эти подробности могли бы, кажется, дать великому писателю некоторое представление о том, что несет с собой монополия «ис­тинной истины». Могли бы даже навести его на мысль, что претен­зия на монопольное обладание истиной губительна для страны. Что она обрекала Россию на судьбу Оттоманской империи. И что имен­но для того, чтобы предотвратить такую судьбу для страны, и при­шлось Петру разрушить Московию. Могли навести на эту мысль, но почему-то не навели. Напротив, Достоевский, следует отдать ему должное, справился с этим неожиданным затруднением виртуозно. Парадоксальным образом призвал он на помощь — кого бы вы ду­мали? Самого разрушителя! Оказывается, что и разрушал-то Петр монополию «истинной истины» по неисповедимому замыслу Прови­дения лишь для «расширения прежней же нашей идеи, русской мо­сковской идеи».9 Для того, иначе говоря, чтобы распространить та­ким образом «русскую московскую идею» на все человечество.

Но поскольку и два столетия спустя после этого предполагаемо­го «расширения» непонятливое человечество все еще не торопи­лось по какой-то причине принять в дар нашу «драгоценность», то что, спрашивается, оставалось нам делать? Естественно, по мнению Достоевского, заняться «единением всего славянства, так сказать, под крылом России. Само собою и для этой цели Константино­поль — рано ли, поздно ли — должен быть наш».10

Читателя не должна удивить эта неожиданная концовка аполо­гии старой Московии. Хотя бы потому, что общеизвестно: с чего бы ни начинали свои рассуждения в XIX веке сторонники «особого пути России», заканчивали они всегда одним и тем же — Константинопо­лем. Разве не то же самое имел в виду Федор Иванович Тютчев, про­возглашая, что «Империя Востока... получит свое самое существен­ное дополнение [читай: Константинополь], и вопрос лишь в том, по­лучит ли она его путем естественного хода событий или будет

М.И. Гиллельсон. П.А. Вяземский, Л., i960, с. 335-

Ф.М.Достоевский. Цит. соч., с. 158.

10 Там же, с. 159.

вынуждена достигнуть его силою оружия»?11 Тютчев не ошибался. До самой капитуляции в Крымской войне именно так и рассуждали в николаевской «Московии»: не хотите отдать нам Константинополь по-доброму, пеняйте на себя. «Особый путь» почему-то непременно

требовал имперской экспансии — и в XVII, и в XIX, и в XX веке.

1 (>' v

!Л

Глет вторая

M^oBH.BeKxv,, проверка

W

И СТО Р И 6 И К этому, однако, мы еще вернем­ся. Здесь нас волнует именно старая Московия. Мы уже знаем, что Достоевский был прав, и царствовала в ней столь же суровая, как и при Николае, «истинная истина». Вопрос лишь в том, действительно ли считала ее московитская молодежь «драгоценно­стью» и вправду ли так отчаянно ею дорожила, как он постулиро­вал? Доказательств Достоевский, естественно, не приводил, на то и постулат, чтобы его не доказывать. Только вот читатели, к которым обращался он в «Дневнике писателя» за 1876 год, вправе были в его формулах усомниться. Просто потому, что еще десятилетием раньше вполне доступна им была очень подробная «История Рос­сии» Сергея Михайловича Соловьева, вышедшая к тому времени уже вторым, кстати, изданием, где Московии автор посвятил целых четыре тома. И прочитать в них можно было о ней массу интерес­ного. В том числе и такого, что напрочь опровергало постулат До- стоевского.аНу возьмем хотя бы широко в его время известный факт, что из 18 молодых людей, посланных Борисом Годуновым в Англию для повышения, так сказать, квалификации, 17 оказа­лись невозвращенцами, отреклись от своей «драгоценности», пе­решли в другую веру. Почему? И как это было связано с жалобой патриарха Иоасафа на то, что «в царствующем граде Москве, в соборных и поместных церквах чинится мятеж, соблазн и нару­шение вере... В праздники, вместо духовного веселия, затевают игры бесовские... Всякие беззаконные дела умножились, еллин- ские блядословия и кощунства»?12

Ф-И. Тютчев. Политические статьи, Париж, 1976, с. 18.

С.М. Соловьев. История России с древнейших времен, М., 1866, т. ю, с. 448.

А вот что говорил польским послам московитский генерал князь Иван Голицын: «Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести. Одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины лучших рус­ских людей... Останется кто стар и служить не захочет, а бедных лю­дей не останется ни один человек».13

А если добавить к этому свидетельство московского подьячего Григория Котошихина, сбежавшего при Алексее Михайловиче в Швецию, то постулат Достоевского выглядит и вовсе загадочным. Вот что, между прочим, писал Котошихин: «Для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять и о возвращении к домам своим никакого бы попечения не имели и не мыслили».14

Все эти странные свидетельства следовало как-то объяснить. С.М. Соловьев объяснял ихтак: «Русский человек, выехавший за границу, принявший чужие обычаи, изменял вместе и вере отечес­кой, ибо о вере этой он ясного понятия не имел».15 Так что же в этом случае остается от постулата Достоевского, если московит- ские люди не только не ощущали себя обладателями некоей един­ственной в мире «истинной истины», не только не дорожили своей «драгоценностью», но и норовили отречься от нее при первом же удобном случае? Если, больше того, они даже и ясного понятия о ней не имели?

Глава вторая Московия: век XVII

«Переворот в национальной мысли»

Настоящая проблема, однако, не в том, что посту­лат Достоевского не подтверждается историческими фактами. Она в том, как мог столь непростительно ошибиться человек его ума

Там же, с, 473.

О России в царствование Алексея Михайловича, Сочиненье Григория Котошихина, Спб., 1906, с. 53

С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 474. (Курсив мой. — А.Я.)

Глава вторая Московия: векХУН «Переворот

в национальной мысли»

и проницательности, безнадежно перепутав реальную жизнь с офи­циальной идеологией режима. В самом деле, немыслимо ведь представить себе, чтобы кто-нибудь так жестоко ошибся по поводу Московии еще при Александре I, не говоря уже при Екатерине. И тем более это странно, что и тогда ведь правили страной само­держцы, и тогда размышляла молодежь о всемирно-историческом призвании России, о том, что, как говорил впоследствии Чаадаев, суждено ей, быть может, стать «совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества».16

Но мысль, что эта истина существовала уже готовой в Моско­вии и реформы Петра были лишь продолжением «прежней же на­шей, русской московской идеи», просто не пришла бы тогда в го­лову даже самому отчаянному и «национально-ориентированно­му» романтику. Хотя бы потому, что общепринятой была в ту пору мысль противоположная. О том, что, говоря словами того же Чаа­даева, Петр «отрекся от старой России, своим могучим дуновени­ем он смел все наши учреждения; он вырыл пропасть между на­шим прошлым и нашим настоящим и грудой бросил туда все на­ши предания».17