Unknown - Unknown
Ждана испуганно закрылась вышитым рукавом: видно, она решила, что Северга пришла мстить. Похоже, всё-таки не до конца она разглядела изменения в ней, раз допускала такую мысль... Либо просто не верила своим глазам.
– Боюсь, княгиня, тебе от меня не спастись, – горьковато усмехнулась навья. – Ни иголки, ни вышивки на меня больше не действуют, ваши пограничные отряды меня тоже не чуют как чужака. Этот твой подарочек что-то сделал со мной, как видишь. Это и в самом деле огромный, бесценный подарок... С одним лишь «но»: дав мне так много, он и отнимет у меня всё – вместе с моей жизнью. Ну, что мы стоим-то? Пойдём, погреемся, что ли.
Ждана носила теперь волшебное кольцо, а потому смогла перенестись сквозь проход следом за Севергой. Эту лесную избушку-зимовье та приметила, гуляя по Белым горам; заранее осмотрев всё внутри и удостоверившись, что там никого нет, а дров полно, она выбрала её как место своего будущего разговора с Жданой. Сейчас оставалось только затопить печь, что Северга и сделала. Огонь уютно затрещал, отбрасывая на бревенчатые стены рыжий отсвет.
Янтарь глаз Жданы мерцал какими-то новыми мыслями, Северга чувствовала их ход, но не торопила её. Немного согревшись, та произнесла:
– Я не верю в случайности. Ты искала меня?
Да, её сердце всё понимало верно – быстрее, чем разум. Княгиня и жила сердцем; Северге оставалось лишь положиться на его мудрость и открыть ему навстречу своё.
Она рассказывала без утайки обо всём: о своей вечно далёкой, холодной матушке Вороми, о школе головорезов, о том роковом походе, искалечившем её тело, о Гырдане, подарившем ей дочь... На доверчиво раскрытых ладонях Северга показала Ждане то самое «больше, чем что-либо на свете», и руки княгини бережно легли сверху, ограждая его, словно хрупко мерцающий огонёк. Не огонёк – маленькую вселенную, что сияла в чаше из двух пар рук. Слетели с уст Северги и скупые слова о её пребывании у ведуний, о костлявой деве в белом, о гибели Голубы. Голос, приглушённый болью, дрогнул, к горлу подступил солёный ком, но слёзы за навью выплакала Ждана. Они катились крупными каплями, сверкая в отсвете печного огня, а Северга смахивала их пальцами, устало улыбаясь.
– Не плачь, княгиня... Всё уже прошло.
– Ты излучаешь свет Лалады... Ты знаешь об этом? – Дрожа влажной от слёз улыбкой, Ждана поймала и накрыла пальцы навьи своими.
– Наверно, это всё твоя иголка виновата, – хмыкнула Северга. – Я уже не навья, но и ещё не женщина-кошка... Сама не знаю, кто я теперь.
В заключение она рассказала о жизни на Кукушкиных болотах: о Бабушке, об отзывчивой Птахе и доброй Свелле, одиноко носившей бремя своего дара, а Свею навья сочла недостойной упоминания. Это было удивительно – лежать головой у Жданы на коленях, чувствуя прикосновение её пальцев к волосам. Северга и мечтать не могла о таком, но это происходило наяву: наяву Ждана слушала её душой и сердцем, наяву сострадала, наяву её ладони мягко, по-матерински ласкали холодное лицо женщины-воина. Склоняясь над Севергой, Ждана окутывала её покоем, и ей не требовались оправдания и мольбы о прощении. Всё уже было понято и прощено.
– Я не изменилась, не стала лучше или хуже, – охмелев от её тепла, промолвила Северга. – Я, как всегда, ни в чём не раскаиваюсь и ни о чём не сожалею. Я просто люблю тебя, княгиня – вот и всё, что со мной случилось. Эта любовь убивает меня, но она стоит того, чтобы от неё умереть. Лалада, Маруша – это всё имена, это лишь звуки. Любовь – настоящий бог. Больше всего на свете мне хотелось бы умереть на твоих руках. Вот так, как сейчас... Лучшего и пожелать нельзя. Ты – величайшая из женщин и идти рука об руку должна только с тем, кто равен тебе по величию. Ни Вук, ни князь Вранокрыл не смогли удержать тебя, потому что им не место рядом с тобой.
При упоминании имени Вука Ждана потемнела лицом, её взор затянулся горьким холодом, заблестел гневной сталью.
– Моим мужем был не Вук, а Добродан, лучший княжеский ловчий и просто хороший человек, – глухо молвила она. – Вуком он стал потом. Навь преобразила его – и изменила его имя, и вселила в него новую душу.
«Оборотень с двумя душами», – ёкнуло в груди Северги. Вот оно что... И Рамут пыталась спасти не Вука, а Добродана. Можно ли выиграть битву, исход которой обречён? Бабушка сказала, что иногда можно.
– Тому, что сделал Вук, нет прощения, – сказала Ждана, мерцая этой непримиримой сталью во взоре; «горе тому, против кого обратится этот клинок!» – подумалось навье. А княгиня поведала: – Чтобы отомстить мне и моей супруге, он не пожалел родного сына. Жизнь Лесияры повисла на волоске... Она лежит сейчас раненая, с оружейной волшбой в сердце. А Радятко Вук хотел бросить на съедение этим паукообразным тварям, через которых он им управлял. Мне удалось очистить сына от этих тварей, но... Я не хочу прощать того, кто сделал с ним такое, это выше моих способностей к прощению. Мне даже имя его трудно произносить: оно жжёт мне сердце.
Северга поднялась, чувствуя поступь предречённого – грозные, гулкие шаги судьбы.
– Мне знакомо это чувство. Ты сама вряд ли сможешь дотянуться до Вука, но до него могу добраться я, – сказала она.
Ресницы Жданы трепетно вскинулись, сталь в её взгляде затуманилась тревогой, влажно поплыла.
– Я не могу просить тебя об этом. Я не хочу, чтобы пролилась твоя кровь.
– Ты знаешь какие-то бескровные способы? – усмехнулась навья.
Похоже, Ждане был известен один такой способ. Её брови сосредоточенно сдвинулись, из складок платья снова появилась игольница – ножны самого маленького белогорского оружия. Всё, что ей требовалось – это кусочек ткани и нитки.
Северга думала, что «чёрный цветок возмездия» – это просто образное выражение, некое загадочное иносказание Бабушки, но он воплощался в самом буквальном смысле. Ждана вышивала его на платке – метала стежок за стежком, и они ложились уверенно и грозно, как удары меча. Когда вышивка была готова, она протянула платок Северге.
– Вот... Отдашь его Вуку при встрече со словами: «Умрёшь от родной крови».
Откуда Ждане было известно о древнем навьем проклятии чёрной кувшинки? Тот, кто получал в подарок такую вышивку, умирал от руки кровного родственника.
– Я сама не знаю, откуда, – пробормотала Ждана, устало ёжась возле печки. – Этот цветок просто распустился во мне. Я соприкасалась с Вуком, когда пыталась вытеснить его из Радятко; может, и с Навью соприкоснулась каким-то образом. Ведуньи ведь как-то выудили через тебя заклинание для закрытия Калинова моста...
Они прощались на пороге домика: внутри трепетало печное пламя, а снаружи выла метель. Тёплая глубина глаз Жданы окутала Севергу крепче и нежнее любых объятий.
– Прошу тебя, только не вступай с ним в поединок! Просто отдай ему платок и спасайся! Пообещай мне, что ты так и сделаешь!
Она не знала, что не столько ради неё Северга делала это, сколько ради Рамут. Сердце устало отбивало свои последние удары, готовое принять в себя обломок иглы и стать чудесным целительным самоцветом, а губы навьи накрыли уста княгини в прощальном поцелуе.
– Обещай, что выживешь... – Просьба отчаянно и горько прозвенела лопнувшей стрункой, но уже ничего не могла изменить.
– Ты уже подарила мне бессмертие. – Искалеченную руку покрыла перчатка, и чёрные негнущиеся пальцы коснулись тёплой щеки Жданы.
Белый полог вьюги сомкнулся, отделив их друг от друга.
«Свою жизнь я отдам за тебя, Ждана, а сердце останется у Рамут. Пусть его любовь хранит её от бед и опасностей. Так уж вышло, что оно с самого её рождения принадлежало ей, я не могу отнять его у неё... Это сильнее меня. И больше, чем что-либо на свете».
*
В первую послевоенную весну Птахе пришлось нелегко: Свея покинула Стаю на Кукушкиных болотах, чтобы выйти замуж. Жить ей предстояло в племени мужа. Родители девушки получили за неё большой выкуп – пятьдесят оленьих шкур.
– Как же так, Свея? – с горечью допытывалась Птаха, встряхивая её за изящные плечи. – А как же наши чувства? И всё то время, что мы были вместе? Для тебя оно ничего не значит?
Свея мягко сняла её руки со своих плеч.
– Пташечка... Ты чудесная, верная, добрая, и с тобой мне было прекрасно... Но бесконечно это продолжаться не могло. Я хочу семью. Настоящую, как у всех!
Птаха не стала мешать свадьбе. Зачем? Белокурая волшба Свеи пала, словно разрубленная мечом Северги, и осталось только разбитое, сожжённое в прах и растоптанное сердце... «Навья верно сказала: я была слепа. И почему я не хотела верить ей? – с болью думала Птаха. – Я видела только то, что хотела видеть, а правду не замечала». Вот только не укладывалась эта правда ни в голове, ни в душе; лес дышал памятью их со Свеей встреч, каждый листок и каждая травинка напоминали о её глазах, словно подёрнутых дымкой прохладного тумана... Но там, за этой дымкой, не было и капли любви.
От боли Птаха стала злой, замкнутой, пропадала вместе с прочими охотниками на промысле седмицы напролёт. Но нехорошая это была злость, не добавлявшая ни точности броску, ни остроты чутью. Неудача постигала Птаху за неудачей.
