Джон Голсуорси - Пустыня в цвету
Эта вспышка покоробила Майкла; он опустил голову, помрачневший и огорченный.
– Символ… – пробормотал он.
– Символ? Я могу постоять за все, что того достойно: честность, человеколюбие, отвагу, – ведь я все же провоевал войну; но стоит ли драться за то, что я считаю мертвечиной?
– Эта история не должна выйти наружу! – с жаром воскликнул Майкл. – Нельзя допустить, чтобы всякая шваль могла тебя презирать.
Уилфрид пожал плечами.
– А я и сам себя презираю. Никогда не подавляй первого движения твоей души, Майкл.
– Но что же ты думаешь делать?
– А не все ли равно? Ведь ничего не изменится. Никто меня не поймет, а если и поймет – не посочувствует. Да и с какой стати? Я ведь и сам себе не сочувствую.
– Думаю, что в наши дни многие будут тебе сочувствовать.
– Те, с кем я не хотел бы лежать рядом даже мертвый. Нет, я отщепенец.
– А Динни?
– Это мы будем решать с ней.
Майкл взял шляпу.
– Помни, я всегда буду рад помочь тебе всем, чем могу. Спокойной ночи, дружище.
– Спокойной ночи. Спасибо!
Майкл пришел в себя только на улице. Да, ничего не поделаешь. Уилфрид загнан в угол! Его подвело презрение к условностям. Но национальный характер англичанина не терпит никаких отклонений от нормы; стоит человеку отойти от нее хоть в чем-нибудь, и это будет считаться изменой всему. А что касается этого нелепого сочувствия своему палачу – кто же в это поверит, не зная Уилфрида? Какая трагическая ирония судьбы! Теперь на него ляжет несмываемое клеймо трусости.
«У него, конечно, найдутся защитники, – думал Майкл, – одержимые индивидуалисты, большевики, – но от этого ему не станет легче. Что может быть обиднее поддержки людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя? И чем такая поддержка поможет Динни, еще более далекой от этих людей, чем Уилфрид? Ах ты, дьявольщина!»
Мысленно выругавшись, он пересек Бонд-стрит и пошел по Хей-хилл на Беркли-сквер. Если он сегодня же не повидает отца, ночью ему не уснуть.
На Маунт-стрит Блор поил отца и мать особым, бледным грогом, который, как уверяли, нагоняет сон.
– Кэтрин? – спросила леди Монт. – Корь?
– Нет, мне просто надо поговорить с папой.
– Об этом молодом человеке, перешедшем в какую-то другую веру… У меня от него всегда начинались колики, – не боялся молнии, и все такое…
Майкл с изумлением взглянул на нее.
– Ты права, это касается Уилфрида.
– Эм, – сказал сэр Лоренс, – имей в виду, это абсолютно между нами. Ну, что там, Майкл?
– Все правда; он ничего не отрицает и не собирается отрицать. Динни знает.
– Что правда? – спросила леди Монт.
– Он отрекся от веры под страхом смерти, которой ему грозили арабы-фанатики.
– Какая скука!
«Господи, – подумал Майкл, – если бы все отнеслись к этому так!»
– Значит, придется сказать Юлу, что никто ничего опровергать не будет? – нахмурившись, спросил сэр Лоренс.
Майкл кивнул.
– Но если так, дело этим не кончится.
– Конечно, но ему уже все равно.
– Молния! – вдруг произнесла леди Монт.
– Совершенно верно, мама. Он написал об этом стихи, и очень хорошие. Посылает их завтра издателю. Но, папа, заставь хоть Юла и Джека Маскема держать язык за зубами. В конце концов им-то какое дело?
Сэр Лоренс пожал худыми плечами, – в семьдесят два года они были уже не такими прямыми, как раньше.
– В этом деле, Майкл, у нас две задачи, и, насколько я понимаю, их лучше не путать. Первая: как положить конец клубным сплетням. Вторая касается Динни и ее родных. Ты говоришь, что Динни все знает, но родные ее ничего не знают, если не считать нашей семьи, а судя по тому, что Динни ничего не сказала нам, она не скажет и дома. Это нехорошо. И неразумно, – продолжал он, не дожидаясь возражений Майкла, – потому что эта история все равно выйдет наружу, и они никогда не простят Дезерту, если он женится на Динни, скрыв от них свой позор. Да и я бы не простил, дело слишком серьезное.
– Вот неприятность, – пробормотала леди Монт. – Спроси Адриана.
– Лучше Хилери, – сказал сэр Лоренс.
– Вторую задачу, папа, по-моему, может решить только Динни, – заметил Майкл. – Ее надо предупредить, что пошли разговоры, и тогда либо она, либо Уилфрид скажут ее родным.
– Вот если бы он от нее отказался! Не может ведь он жениться теперь, когда пошли эти толки!
– Что-то мне не верится, чтобы Динни его бросила, – пробормотала леди Монт. – Слишком уж долго она его подбирала. Весна любви!
– По словам Уилфрида, он понимает, что должен от нее отказаться. Ах, будь оно все проклято!
– Вернемся тогда к нашей первой задаче, Майкл. Я могу, конечно, попробовать, но сильно сомневаюсь, выйдет ли у меня что-нибудь, особенно если появится его поэма. А что он в ней пишет – пытается оправдаться?
– Скорее объяснить.
– Столько же желчи и бунтарства, как и в его ранних стихах?
Майкл кивнул.
– Джек и Юл могут смолчать из жалости, но горе Дезерту, если он будет вести себя вызывающе, – я ведь знаю Маскема. Его коробит, когда молодежь кичится своим скепсисом.
– Трудно сказать, чем все это кончится, но, по-моему, нужно изо всех сил играть на оттяжку.
– Мечты, мечты… – пробормотала леди Монт. – Спокойной ночи, мальчик, я пойду к себе. Не забудь про собаку, ее еще не выводили.
– Ну что ж, постараюсь сделать все, что возможно, – сказал сэр Лоренс.
Майкл подставил матери щеку для поцелуя, пожал руку отцу и вышел.
На сердце у него было тяжело, ибо беда грозила людям, которых он любил, а уберечь их обоих от страданий, очевидно, нельзя. Его неотступно преследовала мысль: «А что бы сделал я на месте Уилфрида?» И, шагая домой, он решил, что никто не знает заранее, как поступит на месте другого. Была ветреная весенняя ночь, не лишенная своей прелести; Майкл наконец добрался до Саут-сквер и вошел в дом.
Глава одиннадцатая
Уилфрид сидел у себя за столом; перед ним лежали два письма: одно он только что написал Динни, а другое получил от нее. Он рассеянно разглядывал фотографии, стараясь собраться с мыслями, а так как он тщетно занимался этим со вчерашнего вечера, с тех пор как от него ушел Майкл, мысли его все больше путались. Зачем ему понадобилось именно сейчас влюбиться по-настоящему и понять, что наконец-то он нашел ту, единственную, с кем может связать свою судьбу? Он никогда раньше и не помышлял о женитьбе, не предполагал, что способен испытывать к женщине что-нибудь, кроме мимолетного влечения, которое так легко утолить. Даже в разгар увлечения Флер он знал, что это ненадолго, и вообще его отношение к женщинам было таким же скептическим, как и к религии, патриотизму и прочим добродетелям, которые обычно приписывают англичанам. Ему казалось, что он надежно защищен броней скептицизма, но у него нашлось уязвимое место. Он горько смеялся над собой, понимая, что томительное одиночество, которое он чувствовал с тех пор, как случилась эта история в Дарфуре, безотчетно вызвало у него тягу к людям, которой так же безотчетно воспользовалась Динни. Их сблизило то, что должно было оттолкнуть друг от друга.
После ухода Майкла он до глубокой ночи обдумывал свое положение, постоянно возвращаясь к одной и той же мысли: что там ни говори и ни делай, все равно его сочтут трусом. Но даже это не смущало бы его, если бы не Динни. Какое ему дело до общества и общественного мнения? Что ему Англия? Даже если ее и почитают, разве она этого заслуживает больше, нежели какая-нибудь другая страна? Война показала, что все страны и их обитатели мало чем отличаются друг от друга, все они равно способны на героизм, низость, стойкость и глупости. Война показала, что толпа в любой стране одинаково ограниченна, не умеет ни в чем разобраться и, в общем, отвратительна. Он по натуре своей бродяга, скиталец, и если Англия и Ближний Восток будут для него закрыты – мир велик, солнце светит в разных широтах, повсюду над головой мерцают звезды; повсюду есть книги, которые можно прочесть, женщины, которыми можно насладиться, запах цветов, аромат табака, музыка, бередящая душу, крепкий кофе, красивые собаки, лошади и птицы, мысли и чувства, возбуждающие потребность выразить их в стихах, – повсюду, куда бы он ни поехал! Если бы не Динни, он свернул бы свой шатер и двинулся в путь – пусть праздные языки болтают за его спиной что угодно! А теперь он не может этого сделать. Не может? Почему? Разве не благороднее уехать? Разве не подло связать ее судьбу с человеком, в которого все тычут пальцем? Если бы она пробуждала в нем только страсть, все было бы проще, – они могли бы ее удовлетворить, а потом расстаться, и никто не был бы в накладе. Но его чувство к ней совсем иное. Она – словно чистый родник, встреченный в пустыне; душистый цветок, который расцвел в бесплодной степи среди сухих колючек. Она внушает ему благоговение, влечет, как прекрасная мелодия или картина; вызывает то же острое наслаждение, что и запах свежескошенной травы. Она – словно освежающий напиток для его выжженной солнцем, иссушенной ветром, темной души. Неужели он должен отказаться от нее из-за этой истории?
