Джон Голсуорси - Пустыня в цвету
– Да, мне трудно сказать, где предел терпимости и сострадания.
– Вот тут мы куда умнее вас, мужчин. Мы ждем, чтобы предел обозначился сам собой; и полагаемся на свою выдержку. А бедняжки мужчины на это не способны. К счастью, в тебе есть что-то женственное. Поцелуй меня. Осторожно, Кокер иногда бросается. Значит, решено: Кит поступает в Харроу.
– Если к тому времени еще будут существовать такие школы, как Харроу.
– Не говори глупостей. Наши школы – вещь куда более вечная, чем любое созвездие. Вспомни, как они процветали во время войны.
– Во время будущей войны они процветать не будут.
– Значит, этой войны быть не должно.
– Если во главе страны стоит «соль нации», войны не избежать.
– Дорогой, неужели ты всерьез веришь во всю эту чепуху насчет наших моральных обязательств и прочего? Мы просто боялись, что Германия нас обскачет.
Майкл взъерошил волосы.
– Да, это прекрасно подтверждает мои слова насчет «соли нации», которой и не снилось многое из того, что творится на свете. И доказывает, что она может выйти с честью далеко не из всякого положения.
Флер зевнула:
– Знаешь, Майкл, нам давно пора купить новый обеденный сервиз.
Глава десятая
После ужина Майкл вышел из дома, не сказав, куда идет. С тех пор как умер тесть и он узнал о Флер и Джоне Форсайте, отношения Майкла с женой оставались как будто прежними; однако в них произошла небольшая, но разительная перемена – Майкл перестал быть подневольным человеком в собственном доме. О том, что случилось почти четыре года назад, не было сказано ни слова: с тех пор у него ни разу не возникало сомнений в верности жены; измена была задушена и погребена. Но хотя внешне Майкл ничуть не изменился, внутренне он стал чувствовать себя более независимо, и Флер это знала. Насчет Уилфрида отец предупреждал его зря. Он все равно ничего бы не сказал Флер. И не потому, что боялся, как бы она не проболталась, – она была не из болтливых, – просто Майкл подсознательно чувствовал, что в таком деле Флер ему не помощник.
Майкл пошел пешком. «Уилфрид влюблен, – думал он, – значит, к десяти он будет дома, разве что на него нашло вдохновение; однако нельзя же писать стихи в такой сутолоке, на улице или в клубе, всякое вдохновение может иссякнуть!» Он пересек Пэл-Мэл и окунулся в лабиринт узеньких улочек, – прибежище холостяков, а потом вышел на Пикадилли, где еще царило затишье перед бурей, которая разразится тут во время театрального разъезда. Пройдя переулком, заселенным ангелами-хранителями мужчин – портными, букмекерами и ростовщиками, – Майкл свернул на Корк-стрит. Когда он остановился возле памятного ему дома, было ровно десять часов. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые увидел Флер, и у него чуть не закружилась голова от охвативших его воспоминаний. Целых три года, пока его друг не воспылал вдруг этой нелепой страстью к Флер, которая испортила их отношения, Майкл был fidus Achates[13] Уилфрида. «Ну прямо Давид и Ионафан!»[14] – подумал он, поднимаясь по лестнице, и на сердце у него стало, как прежде, тепло.
Монашеский лик Стака просиял, когда он отворил Майклу дверь.
– Мистер Монт? Приятно вас видеть, сэр.
– Как поживаете, Стак?
– Малость постарел, а в общем, спасибо, держусь. Мистер Дезерт дома.
Майкл вошел и положил шляпу.
Лежавший на диване Уилфрид сразу сел. На нем был темный халат.
– Кого я вижу!
– Как живешь?
– Стак! Дайте нам чего-нибудь выпить!
– Поздравляю тебя, старина.
– Знаешь, а ведь я первый раз увидел ее у тебя на свадьбе.
– Да, почти десять лет назад. Тебе достался цвет нашей семьи, Уилфрид; мы все влюблены в Динни.
– Поверь, я все это отлично знаю, но не хочу о ней говорить.
– Есть новые стихи?
– Да, завтра сдаю в печать книжку, тому же издателю. А ты помнишь первую?
– А как же! Единственное, на чем мне удалось нажиться.
– Эта лучше. Там есть настоящая поэма.
Вошел Стак, неся поднос с напитками.
– Наливай себе, Майкл.
Майкл налил немного коньяку и чуть-чуть разбавил его водой. Потом закурил и сел.
– Когда же свадьба?
– Зарегистрируемся, и как можно скорее.
– Ах так? Ну, а потом?
– Динни хочет показать мне Англию. Пока светит солнце, мы, наверно, будем где-нибудь тут.
– И снова в Сирию?
Дезерт поерзал на мягком диване.
– Еще не знаю, может быть, двинемся куда-нибудь дальше, – пусть решает она.
Майкл поглядел себе под ноги, на персидский ковер упал пепел.
– Послушай… – начал он.
– Что?
– Ты знаешь такого типа, Телфорда Юла?
– Понаслышке; он, кажется, что-то пишет.
– Только что вернулся не то из Аравии, не то из Судана и привез оттуда один анекдот… – Не поднимая глаз, он почувствовал, что Уилфрид выпрямился. – Он касается тебя; история странная и для тебя неприятная. Юл считает, что ты должен об этом знать.
– Ну?
Майкл невольно вздохнул.
– Короче говоря, дело такое: бедуины говорят, будто ты перешел в мусульманство под дулом пистолета. Эту историю рассказали Юлу в Аравии, а потом и в Ливийской пустыне, назвав имя шейха, место в Дарфуре и твою фамилию. – Все еще не поднимая глаз, он чувствовал, что Уилфрид смотрит на него в упор и что у него самого выступил на лбу пот.
– Ну?
– Юл хочет, чтобы ты знал, поэтому он сегодня рассказал все это в клубе моему отцу, а отец передал мне. Я пообещал, что зайду к тебе. Ты уж меня прости.
Молчание. Майкл поднял голову. Какое удивительное лицо – прекрасное, страдальческое!
– Нечего извиняться; все это правда.
– Ах, дружище! – вырвалось у Майкла, но продолжать он не смог.
Дезерт встал, открыл ящик стола и вынул оттуда рукопись.
– На, прочти.
Двадцать минут, пока Майкл читал поэму, царила мертвая тишина, только шелестели страницы. Майкл наконец отложил рукопись.
– Великолепно!
– Да, но ты бы никогда так не поступил.
– А я понятия не имею, как бы я поступил.
– Нет, имеешь. Ты бы никогда не позволил, чтобы какая-то дурацкая заумь или еще бог знает что подавили первое движение твоей души, как это было со мной. Душа мне подсказывала сказать им: «Стреляйте, и будьте вы прокляты». Господи, как я жалею, что этого не сделал! Тогда меня сейчас бы здесь не было. Странная вещь, но если бы они угрожали мне пыткой, я бы устоял. А ведь я, конечно, предпочитаю смерть пытке.
– В пытке есть что-то подлое.
– Фанатики – не подлецы. Из-за меня он пошел бы в ад, но, ей-богу, ему совсем не хотелось меня убивать; он меня умолял; стоял, наведя пистолет, и молил не вынуждать его меня убивать. Его брат – большой мой друг. Фанатизм – это поразительная штука! Он готов был спустить курок и молил меня спасти его. В этом было что-то удивительно человечное. Как сейчас вижу его глаза. Он ведь дал обет. Ты себе не представляешь, какое этот человек почувствовал облегчение!
– В поэме обо всем этом не сказано ни слова, – заметил Майкл.
– Жалость к палачу вряд ли может мне служить оправданием. И нечего ею хвастать, особенно потому, что она все же спасла мне жизнь. К тому же я не уверен, что настоящая причина в этом. Если не веришь в бога, любая религия – надувательство. А мне ради этого надувательства грозило беспросветное ничто! Уж если суждено умереть, то хоть ради чего-то стоящего!
– А ты не думаешь, что тебе имело бы смысл опровергнуть эту историю? – неуверенно спросил Майкл.
– Ничего опровергать я не буду. Если вышла наружу – тут уж ничего не попишешь.
– А Динни знает?
– Да. Она читала поэму. Сначала я не хотел ей рассказывать, но потом все-таки рассказал. Она приняла это так, как не смог бы, наверно, никто другой. Удивительно!
– Но, может, ты должен опровергнуть эту историю, хотя бы ради нее.
– Нет, но с Динни я, видно, должен расстаться.
– Ну об этом надо спросить ее. Если Динни полюбила, то уж не на шутку.
– Я тоже!
Майкл встал и налил себе еще коньяку. Как выбраться из этого тупика?
– Вот именно! – воскликнул Дезерт, не сводя с него глаз. – Подумай, что будет, если об этом пронюхают газеты! – И он горько усмехнулся.
– По словам того же Юла, об этом пока говорят только в пустыне, – пытаясь его приободрить, сказал Майкл.
– Сегодня – в пустыне, завтра – на базарах. Пропащее дело. Придется испить чашу до дна.
Майкл положил руку ему на плечо.
– На меня ты всегда можешь положиться. Помни: только не вешай головы. Но я себе представляю, сколько ты еще хлебнешь горя!
– «Трус»! На мне будет это клеймо: может предать в любую минуту. И они будут правы.
– Чепуха! – воскликнул Майкл.
Уилфрид не обратил на него внимания.
– И вместе с тем все во мне восстает, когда я думаю, что должен был умереть ради позы, в которую ни на грош не верю. Все эти басни, суеверия, – как я их ненавижу! Я охотно отдам жизнь, чтобы с ними покончить, но умирать за них не желаю! Если бы меня заставили мучить животных, повесить кого-нибудь или изнасиловать женщину, я бы, конечно, предпочел смерть. Но какого дьявола мне умирать, чтобы угодить тем, кого я презираю? Тем, кто верит в обветшалые догмы, причинившие людям больше зла, чем что бы то ни было на свете! Чего ради? А?
