Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.
Тем не менее, еще примерно месяцев шесть я продолжал быть главным редактором "Советского экрана". Поскольку приказа об увольнении не поступало, я продолжал исправно приходить на работу, вел планерки и летучки, по три раза, как всегда, читать каждый материал - в оригинале, в верстке и перед сдачей в печать, - пахал, как обычно.
Как-то поинтересовался стенограммой того самого секретариата. Мне ее прислали. Внимательно перечитал, все снова пережив. Обнаружил одну неточность, совершенно, правда, принципиальную. Видимо, стенографистка настолько не могла представить, что подсудимый, растоптанный и распятый, позволит себе такое сказать, что записала фразу с лишней частичкой "не", отчего получился прямо противоположный смысл.. Она записала так: "Мы с вами не враги!"
Это "не" я жирно перечеркнул и вернул стенограмму в Союз кинематографистов СССР.
"По собственному желанию..."
Пахал-то я пахал, но и мне, и всем вокруг было ясно, что дни главного редактора сочтены. Примет этого печального обстоятельства становилось все больше. Самые чуткие к переменам сотрудники все реже заходили в кабинет, иные забывали поздороваться, а мой заместитель, тот вообще стал ездить обедать на Васильевскую, составляя компанию Виктору Демину. Молодец! Демин скоро станет его начальником.
Но не только это. Ушла из моей жизни "Кинопанорама". Ее руководитель Ксения Борисовна Маринина звонить перестала. Естественно, и я ей не звонил - получилось бы, что напрашиваюсь. Так "по тихому" разошлись.
А в Союзе кинематографистов жизнь кипела и бурлила - там сочиняли "новую модель кинематографа". Ничего путного в результате не получилось, но на первых шагах казалось, что получится. Занятый журналом, я на Васильевской появлялся редко. Когда же приходил, видел перемены. Иные, кто еще недавно были простыми, раскованными ребятами, быстрыми на словцо, на подначку, на опрокинуть рюмку, обрядились в строгие костюмы, приосанились. Спросишь о чем, прежде чем ответить, торжественно развернутся корпусом. Ходить стали неторопливо, не оскорбляя суетой собственный пафос. Стало много маленьких ермашей, если сравнивать коротко. Даже даровитый сценарист Женя Григорьев, на моих глазах как-то запустивший фужером в лицо любимой женщине, кровищи было на половину банкетного зала, даже он, всегда такой свойский, даже он теперь надулся и напрягся от навалившейся административной ответственности.
Не только я видел перемены. Вот и Анатолий Гребнев записывал в дневнике: "Заседаем... "Слушали - постановили". И те же испытанные формулировки: "предложить", "считать необходимым", "усилить". И наконец: "повысить роль"... И сами наши заседания все больше смахивают на бюро райкома - с вопросами повестки дня, персональными делами и, конечно, неприступным "первым" во главе стола".
А ближе к осени прессу позвали в отдел пропаганды ЦК для очередного инструктажа в духе времени. Там в кулуарах столкнулся с А. Камшаловым - еще немного, и он станет новым кинематографическим министром. Будучи в отменном настроении, увидев меня, он тонко пошутил: "О, тебя еще не уволили?!"
Подобные персонажи выбираются временем для решения "текущих потребностей". Похоже, таких имеют ввиду, когда вспоминают о соседе, которого зовут, когда надо зарезать курицу. Он "пришел из комсомола", заведовал в отделе культуры ЦК сектором кино, потом сменил Ф.Ермаша в кинокомитете. Когда сменил, объявил, что пришел в Госкино, чтобы его уничтожить. С чем и справился.
Мне до поры казалось, он-то знает мои профессиональные возможности, даже ценит. Недаром же звонил порой с одобрениями каких-то статей в журнале или материалов к докладам руководства, например, для Гейдара Алиева, который должен был выступить перед кинематографистами. Несколько человек позвали сочинять заготовки. Он тогда сказал: только твой текст и можно читать... Этот, прикидывал я, мог бы меня защитить или хотя бы посострадать. Ничуть, оказывается! Вовремя перестроился, уже влился в новое русло. "Тебя еще не уволили?!" - хохмач на площади с приготовленной виселицей...
Нас рассадили за длинным-длинным столом. Где-то вдалеке от меня, обок с начальством обозначился Э.Климов. По очереди высказывались, я тоже. Когда говорил, на лице Климова нарисовалось откровенное изумление: он еще жив?! Да еще выступает?!
К этому времени Климов уже "доедал" Ермаша. Трудностей с проведением акции у него не было, поскольку на самом верху давно определились: надо менять! А в ЦК Климов теперь ходил регулярно, даже держал на работе для таких случаев представительский костюм.
Было известно, что Ермашу предложили одно из двух: или он не сопротивляется, "сдает" всех своих и уходит тихо, и тогда его выводят на пенсию с сохранением всех благ, полагающихся высокой номенклатуре, либо, если вздумает сопротивляться, на пенсию все равно отправят, но как простого смертного: доедать, донашивать, доживать. Вскоре даже я понял, что он предпочел.
В своих мемуарах Павленок поведал , как был предан шефом после многих лет самоотверженной службы, в течение которой он сосредотачивал на себе ненависть недовольных, выполняя при Ермаше неблагодарную роль громоотвода. В кино ведь и таланты большие, а если бездари, то и бездари масштабные. Там сравнительно большие деньги вращаются, значит, - не до тонких чувств, там поголовный апломб. В кино недовольных искать не надо - они на каждом шагу. Павленку довелось лично узнать каждого. Буквально. И вот когда для Ермаша наступил момент выбора - поступить или поступиться, он без колебаний вычеркнул Павленка из своей жизни, не желая свою жизнь хоть чем-то осложнить ...
Ситуация со мной, при всех отличиях, по существу, оказалась сходной. Только, по-моему, несколько омерзительней. События развивались, как в совсем плохой пьесе. Сравнивая, прибегнул к штампу, конечно, но я столько прочитал плохих пьес и сценариев, что уверяю - здесь все-таки не штамп, здесь довольно точное сравнение.
После описанной встречи в ЦК, где я невольно огорчил своим присутствием Камшалова и Климова, прошло совсем немного времени, и последовал звонок из Госкино:
- Филипп Тимофеевич, - сообщила секретарь, - хочет вас видеть.
Поехал. Ермаш не стал медлить, он сказал сразу:
- Такая сложилась ситуация... Тебе надо подать заявление о переходе на творческую работу. По собственному желанию.
Как ни ждал подобных слов, а все равно получилось неожиданно! И не- приятно. Неприятно было услышать такое от человека, с которым в общей сложности благополучно проработал четырнадцать лет. "Никаких претензий у нас к Орлову нет", - говорил он, собрав сценарную коллегию Госкино, когда перевожал меня в "Советский экран". Добавил: "Нам очень важен журнал. Журнал надо спасать".
Видимо, я его спас, если еще почти девять лет претензий не было. А теперь вон как повернулось! " За все хорошее - смерть" - помню, назывался какой-то фильм в семидесятые годы.
Почему он не дал себе труда хотя бы объяснить "почему"? Хотя бы в память о том добром и доверительном, что случалось? А так вот - с порога, обухом по голове?
Впрочем, эти вопросы тогда не возникали. В тот момент они были бы, как претензия той коровы из старого анекдота, которая, будучи по-деловому, без лишних слов покрыта быком, робко молвила после циничного процесса: "А поцеловать?" Мера возможной человечности у высоких партийных бюрократов к тому времени мне уже была хорошо известна.
Не претендуя на поцелуи, все-таки сказал:
- Какая творческая работа, Филипп Тимофеевич! Мне же мгновенно перекроют весь кислород!
- Ну, не надо!.. С твоими-то талантами - кто это перекроет? Будешь писать... Надо, понимаешь!..
- У меня семья, долги, квартира-то кооперативная, надо на что-то жить. На творческой работе новая братия мне хода не даст, какие гонорары! А мне даже до пенсии еще десять лет тянуть... Здоровый мужик, надо меня использовать...
Я не осознавал в тот момент, что меня попросту "разводят". Ведь если "по собственному желанию", то даже выходное пособие не получаю. Им вообще это удобно: увольнять приказом - надо искать формулировку "за что".А у меня на счету не то что выговора, а мелкого замечания нет. Значит, если честно, надо меня трудоустраивать.
Я еще не знал, что в тот момент Ермаш вообще очень спешил, решить мою судьбу по-человечески у него не оставалось времени. Он не плохо меня изучил, и знал, что со мной его кунштюки легко пройдут. Он не ошибся.
- Перестань, не паникуй! - сказал он. - Будет тебе работа, немного погодя. Мы скоро новое подразделение открываем - телевизионное, да и не только это, работы будет невпроворот. Не дергайся, будешь доволен.
Если тебе такое говорит взрослый серьезный человек, вполне интеллигентный, министр к тому же - можно не поверить? Это же все равно, что оскорбить. Ему больше известно, чем мне. Значит, не безнадежно мое положение... Обещает работу, значит, даст!
