Иван Гончаров - Письма (1855)
Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ
28 октября 1855. Петербург
Увы! Обедаю я сегодня у Тургенева, а вечером должен быть у фан дер Флита: две пятницы манкировал. А хотелось бы быть у них, то есть у Майковых, и с Вами в особенности. Теперь не знаю, когда это случится: в воскресенье, кажется, их нет дома. Завтра вечером, только не наверное, постараюсь быть у Вас, если не утащат меня к Языковым. Евгения Петровна, кажется, не совсем здорова, то есть так себе. Прощайте, душенька.
И. Г.
Е. В. ТОЛСТОЙ
3 ноября 1855. Петербург
3 ноября 1855
Вы обещали писать к Майковым в субботу, 22-го октября, а написали ровно через неделю. Письмо получено в воскресенье вечером 30-го октября. Первую мою записку получили Вы в пятницу 21-го и отвечали на нее через десять дней. "Всё мешали писать", - но поневоле спросишь: кто? А Вы не подумали, сколько мучительных вопросов раздалось здесь о Вас: "Здорова ли, жива ли она? Доходят ли до Вас письма etc. etc.?" В субботу Майковы и я были у Языковых. Я, как только мог небрежнее, спросил у Евгении Петровны, есть ли письма от Вас. "Нет", - сказала она. - "Что это значит?" - "Loin des yeux, loin du coeur",29 - отвечала она, глядя на меня насмешливо, а я еще насмешливее поглядел на бывшего тут же "лучшего моего друга" (того, о котором Вы догадывались так пытливо, который присвоил портрет, словом, героя романа) и перевел ему ту же поговорку на немецкий язык: "Aus den Augen, aus dem Sinn". Но поговорка с переводом не утешили его: он был так же мрачен до воскресенья вечера. Он накануне не вытерпел и написал Вам еще третье письмо, в пятницу 28-го октября (по прежнему адресу, в Москву: вытребуйте его оттуда). В воскресенье мы были у Старушки (это было не Евгении Петровны день): я, с другом своим, пришел туда же. Леонид выглянул в переднюю: "Елизавета Васильевна здесь?" - спросил я его на ухо, как, бывало, при Вас. "Нет,-отвечал он на ухо же, - а письмо от нее есть". У друга отлегло от сердца. Он мгновенно сделался весел. Ему дали прочесть письмо, он читал его вслух, шутил, везде, где сказано было: "целую Екатерину Павловну", он вставлял свое имя и, когда прочел, что и по ночам Вам было у Майковых хорошо, спросил Евгению Петровнуну, что Вы с ней делали по ночам. "Да разве Вы не получили ничего от нее?" - спросила Евгения Петровна. "Нет". - "Верно, получите". - "Может быть: она сказала, что ответит, если я напишу ей, а я писал только вчера (разумея то письмо, которое теперь в Москве, а может быть, уже и у Вас), то ответа еще и нет". Я предчувствовал письмо, но оно было еще в департаменте.
Наконец вот оно, вот письмо: сколько ума опять и сколько чувства... Хотел было сказать, да друг мой стоит возле меня и держит наготове сомнение. "Чувства! - говорит он, - разве ты не видишь, что она, получив отсюда большое письмо, вдруг спохватилась, что молчала целую неделю, и разом написала и грустное, и веселое письмо, чтоб показать, что думала о нас целую неделю и что писала будто понемногу, а она всё написала в один вечер. Смотри еще: делает вид, что будто не догадывается, кто присвоил портрет, и только по получении письма узнала, что ты был у Левицкого! А "друг-то детства", который уехал отсюда 22-го в субботу, разве в воскресенье не сказал ей этого? ведь он тоже, по ее поручению, был у Левицкого, и тот сказал, кому отдал портреты". "Зачем же она это делает?" - спросил я в недоумении. "Как зачем? чтоб не показать, что виделась с ним всю неделю, что он "мешал ей писать", - просто кошачий, архи-кошачий поступок. Да еще сама же говорит: "Вы могли подумать, что я не помнила о Вас целую неделю", это - значит: знает кошка, чье мясо съела. А о нем - ни слова: как будто его там и нет, всё тетушка, да тетушка! И теперь жди от нее ответа скоро, как не так. Она скажет "всё тетушка", а как ты поверишь, что не дядюшка". - "Что тебе за дело? - спросил я с досадой. - Она делает, что ей вздумается". Он ушел от меня прочь и сел в угол, а я продолжал восхищаться Вашим письмом, кроме пословиц, к которым у Вас есть слабость, как я заметил здесь еще, и не к одним пословицам, а вообще к готовым изречениям. В пословицах, конечно, много сжато практической мудрости, но в употреблении их есть какая-то старческая наивность: тут всё, дескать, сказано, а нам лень или мы не умеем сами решать. Оттого их так странно слышать в устах молодости, особенно где так много своего ума и красоты, как... у одной моей знакомой.
Вы упрекаете, зачем я говорю "непрямо", а прибегаю к околичностям: да мне всё снится чей-то посторонний глаз, который заглядывает в мое письмо, может быть, хорошенький глаз Вашей миленькой кузины, - это бы еще ничего, а если - кузины в мужеском роде?.. Я - до некоторой степени прав: вспомните m-me Якубинскую и мои записки. Да притом Вы вон собираетесь умирать: как же после этого без оглядки писать письма, да еще посылать портрет? Ну, если Вы умрете, - виноват - вознесетесь на небо, без завещания? Кому достанется всё это? Не говорите, пожалуйста, при посторонних, что хотите умереть: когда у девицы является тоска, предчувствие смерти, - друзья ее и влюбленные (в том числе и мой друг) бледнеют, а люди положительные тут же вяло замечают: "Ее надо замуж отдать: пора". А если случится тут доктор, тот сейчас приберет такой физиологический ключ к этой тоске, что и слушать не захотите. Я более Вас имею прав и повода на это последнее и неотъемлемое благо - смерть, да и то простудившись жестоко третьего дня и почувствовавши сильный припадок лихорадки, вдруг перепугался возможности умереть - до получения обещанного письма от Вас. А как мило это письмо, как умно, как тепло! Я - не как лучший мой друг - восхищаюсь им без всяких сомнений и думаю: "Боже ее сохрани придумывать фразы и писать эти письма литературно-хорошо. Пусть изливается этот язык ее ума и сердца просто...". Знаю, Вы будете возражать против ума: скажете, что "ничего умного не сказано". Пожалуй, нет ничего нового, глубокого. Да разве умный человек всегда говорит непременно что-нибудь новое и неслыханное? Нет, он говорит обыкновенные вещи, а между тем и они пропитаны умом, и движения, и голос. Ум имеет свою обаятельную прелесть, как и красота, и действует одинаково с нею, с тою только разницею, что та действует на внешние чувства, а тот непосредственно на душу, и, следовательно, действует прочнее. У женщины ум в чувстве: он поглощается последним, у мужчин, напротив, чувство должно, кажется, уступать уму. А у Вас сверх того и в самой красоте есть ум. Да, я смею думать, что без ума красоты не может быть, или она не красота. "Вот у этой, - говорят, - прекрасное лицо, да в глазах выражается простота или даже глупость"; так вот уж никуда и не годится, и не красота. Если иногда струя ума, переливающаяся в глазах, в линиях лица безобразного, придает ему до некоторой степени красоту, то насколько же блеск ума возвышает прекрасное лицо. От этого у Вас - cet air distinguй.30 У Вас (а я всё про Вас: что это такое!) в письме, кроме остроумных, ловких заметок, реплик, самая дружба высказывается так просто, с такою грациею, слова те звучат так мягко, что не знаешь, что лучше у Вас, сердце или Ваш ум, тонкий, нежный, женский? Что если он примется обманывать? беда моему другу: много испортится у него крови.
Ум перестает, однако ж, быть умом, когда впадает в педантство, то есть переходит границу свою: это называется умничанье, так точно как и чувство не чувство, когда выскакивает из своей колеи или теряется в мелочах, переходит свою естественную черту, тогда оно делается нежничаньем, сентиментальностью, теряя натуральную прелесть, уклоняясь от истины. У Вас этого ничего нет и быть не может. Вы инстинктивно, а может быть, и сознательно, обходите границу, Вы скорее склонны впасть в противоположность, в сухость - из боязни впасть в нежничанье, и оттого не бываете даже нежны: стыдитесь слез, "comme une faiblesse", indigne de vous.31 - Впрочем, что ж я говорю? Может быть, и бываете нежны когда-нибудь и с кем-нибудь. Со мной Вам нет повода быть нежной, а я могу только судить по письмам. Вы сознались, что у Вас "раза два выступали слезы", - и то слава Богу, и то - огромный успех в деле дружбы. Может быть, дождусь, что и польются когда-нибудь! О дружба, о святая просвира, благословляю тебя!
Евгения Петровна согласилась в субботу с m-me Языковой женить меня. Когда я был в воскресенье у Владимира, Евгения Петровна подсела ко мне и очень серьезно и тихо начала говорить, что зачем-де я таскаюсь по белу свету как отчужденный от людей, будто Каин какой, что я ни Богу свеча, ни черту кочерга, что наступают лета покоя, когда человеку так нужна дружба и т. п., что вот приехала какая-то милая, добрая девушка 19-ти лет, с 300 душ и хорошеньким носом, что им хочется, чтоб я женился... "Зачем это Вы мне говорите?" - спросил я. "Для Вашего счастья: мы видим, как Вам скучно на свете, - а это племянница Языковой... женитесь, пожалуйста...", упрашивала она тоненьким, нежным голоском. "Я бы с большим удовольствием сделал это для Вас, - сказал я ей, - но Вы знаете, что я никогда не думал о женитьбе, а теперь... когда передо мной недавно был идеал женщины, когда этот идол владеет мной так сильно, я в слепоте... и никогда не женюсь..." "Ну, так женитесь на идоле, - живо перебила она, - сделайте такую милость, - еще нежнее и тоньше голоском прибавила она, - постарайтесь как-нибудь..." - "Очень хорошо, я постараюсь... да нет, никак нельзя..." - сказал я. "Э! с досадой сделала она, отходя, - и впрямь ни Богу свеча, ни черту кочерга!.. Каин!"
