Иван Гончаров - Письма (1855)

-----------------

Лучший мой друг вбежал ко мне, в понедельник вечером, с сияющими глазами, с письмом в руке. "Как я устал, утомлен - от мучительного ожидания письма! Знаешь ли, во что превратилась жизнь моя с 18 октября?" - спросил он. "Нет, не знаю". - "В ожидание писем от нее и в отправление писем к ней: промежутки - это праздные, вялые, бесцветные дни. В голове и сердце творится беспокойный процесс расчета, когда она получит письмо, когда ответит, долго ли ему идти сюда. Сегодня меня обдало радостью, я счастлив, что получил письмо, счастлив, что отвечаю на него, послезавтра отправлю, а там опять апатия, зевота, пока наконец не настанет опять пора ждать и мучиться. Что ж из этого выйдет!" - с ужасом прибавил он. "А ничего, равнодушно сказал я, - сначала она ответит тебе двумя-тремя ласковыми письмами, четвертое будет похолоднее, пятое (если будет) придет нескоро, а шестое... вовсе не придет. Ты станешь ее забывать, она уж забывает, потому что "там теперь Мертвецов - она с ним..."". - "Так ты думаешь, она с ним... того...". - "Да, думаю, что того... Ты же заразил меня сомнением. А не он, так другой, притом письма из Малой Азии... помнишь арию из "Риголетто" "...donna mobile..."25" Тут я пропел ему арию. Он задумчиво ходил по комнате, мне стало жалко его, и я опять повторил ему прежний вопрос: "Что тебе за дело до всего этого: ведь ты никаких на ее счет намерений не имеешь?" - "Ни на чей счет, ты знаешь", - сказал он. "Ну так из чего ж ты бьешься? Отвечай мне, любишь ты ее?" - "Нет, не могу, не смею любить. Мне любить? Вдруг сказать ей: "я люблю!", что так хорошо звучит в устах молодости, то в моем голосе задребезжало бы дико. Нет, нет, я не люблю, прочь, прочь эта мысль! Это лукавый искушает меня. Исчезни, исчезни, окаянный! - начал он скороговоркой, бегая по комнате, - чур меня, чур меня, Господи, Господи! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!!! Я болен ею, пошли поскорей за лекарем: мне стало как-то тесно на свете жить: то кажется, что я стою в страшной темноте, на краю пропасти, кругом туман, то вдруг озарит меня свет и блеск ее глаз и лица - и я будто поднимусь до облаков..." - "Да это сон, что ли?" - спросил я. "Между тем, - продолжал он, - я часто благословляю судьбу, что встретил ее: я стал лучше, кажется, по крайней мере с тех пор, как знаю ее, я не уличал себя ни в одном промахе против совести, даже ни в одном нечистом чувстве: мне всё чудится, что ее кроткий карий взгляд везде следит за мной, я чувствую над своей совестью и волей постоянный невидимый контроль. Что бы она подумала, что бы она сказала о том или другом, поминутно спрашиваю я себя". - "Ну брат, ты немного спятил, как я вижу", - заметил я, закуривая сигару. "Я как будто встретил ангела, - говорил он, - на грязной тропинке жизни... Что это, кажется, ты куришь манильскую сигару?" - "Да, а что?" - "Дай-ко мне". Он неистово откусил кончик и, кажется, в рассеянности проглотил его, закурил и продолжал: "Да, встретил ангела, он остановил меня, приветливо взглянул на меня, взмахнул крыльями..." - "И пропел "кукареку"", - перебил я. "Ужели ты так шутишь и в свои торжественные или печальные минуты?" - спросил он в негодовании. "Да, всегда, всюду, шутка не стареет никогда, не изменяет, не надоедает, шутка в мучениях вызывает улыбку, шутка... Ну, что ж ангел?" "Ангел сказал мне: "Вон твоя дорога, ты не туда идешь, ты зайдешь в болото", - взял за руку, указал путь и исчез. Я иду робко по этой дороге, но мне скучно без него, зачем он меня оставил? Я бегу вслед ему, кричу: "благодарю", но он уходит в толпу. "И ты не по той дороге идешь, - кричу я ему, - смотри, там ходят демоны..."" - "По-русски - лешие", - заметил я. ""Они, - продолжал он, - приняли на себя человеческий образ, надели мундиры (некоторые сели на коней), они столкнут тебя в бездну, вспомни "Машеньку" (Ап. Майкова), мне жаль тебя, ангел! И так у тебя опалены два-три пера в крыльях, глаза сияют не ангельским блеском..." Ангел умчался. Да ты никак дремлешь? - вдруг спросил он. - Ты спишь?" - повторил он. "Что ты, как можно! - очнувшись, сказал я. - Так ты влюблен что называется - по уши!" "Называй как хочешь это чувство". - "Просвира". - "Только с ядом", прибавил он. "Ну а она что чувствует к тебе?" - спросил я. "Дружбу какую-то, так, чувство вроде самого пресного теста, без всякой закваски, без брожения. Она с любопытством смотрит, как играют лучи ее блеска в тусклом зеркале моей души, как лучи солнца на заглохшем пруду, потом она добра, мягка душой, она тронута моею внимательностию, благодарна, и этою благодарностью кротко и тепло сияет мне. Я, усталый, опустившийся, одряхлевший душой, - счастлив, что могу погреться у этого приветного огонька. Желать и ожидать больше - я не вправе. Но я вправе, однако ж, заметить ей, что сердечные движения ее до того лишены живого, наружного выражения, что иногда похожи на забвение долга. С одной стороны - оно очень хорошо, в отношении леших, например, а с другой не совсем. Начну с пустяков: например, с встречи с тою барынею, которая сказала ей: "M-me, vous avez dйchirй votre robe";26 она даже не позаботилась сказать ей "merci" (как я за ней наблюдал и в мелочах!), и кончу десятидневным молчанием ее, после отъезда, которым она почтила друзей, так радостно встретивших и так грустно проводивших ее". - "Леший приехал и, должно быть, мешал, к тетушке захотелось, если не застанет ее в Москве: какой добрый!" "В чувстве ее к друзьям сомневаться нельзя: она всех их вспомнила и всех любит, но эта привязанность требует иногда выражения поживее, как доказательства, иначе можно подозревать, что нет ничего..." - "Ты преполезный друг, всё ворчишь! - заметил я. - Послушай, вот мой совет, сказал я не шутя, - забыть ее..." - "Ты думаешь, что... это нужно?" - с усилием выговорил он. "Сам посуди: намерений у тебя на ее счет нет никаких, ты влюблен, да это не причина, чтоб волноваться тебе бесплодно самому и заставлять ее думать Бог знает что о тебе. Ведь ничего из этого не выйдет, разве какая-нибудь отдаленная, ненадежная мысль встретиться опять, сблизиться уже не так живо и сонно, чисто дружески подать друг другу руку и пройти как-нибудь остальной путь. Но ведь это всё мечта: ты и сам не знаешь, на чем строишь ее. Между тем пишешь к ней, родные ее заметят и заключат что-нибудь серьезное - рассмотри, хорошо ли, благоразумно ли ты делаешь. А ты опытнее ее..." - "Да она не 18-ти лет: то, что поставилось бы в ошибку, вину девочке, то, в ее положении, не может возбудить никаких предосудительных подозрений на ее счет. Между тем это - большое утешение для меня, может быть, и ей подчас не совсем скучно получить от меня весть... Вот с моей стороны единственная цель этой переписки. Ведь она в ее лета имеет и должна иметь известную степень воли, какой не может и не должна иметь 18-летняя девочка". - "А если она выйдет замуж? а между тем переписка будет замечена, что будущий жених ее скажет..." - "Замуж, она!" сказал он. "Что, видишь: тебе это не по вкусу?" - "Ах нет, дай Бог ей счастья... пусть выйдет, если найдет счастье..." - "Ну так пиши изредка". "Не могу: или совсем не писать, или писать, как пишется теперь". - "Ну так совсем не писать, - решил я, - это последнее письмо?" - "Постой, постой: не нам принадлежит право решать, а ей одной. Ты напиши ей обо всем этом, и как она решит, так пусть и будет. Сам я добровольно не имею сил отказаться от этого, хотя, может быть, для нее оно и следовало бы". - "Хорошо, с этим условием я напишу к ней". - "Стало быть, и портрета моего не нужно посылать к ней, надо подождать, что она скажет?" - "Да". - "А я завтра сниму его с себя..." - "Зачем же?" - "Так, на всякий случай..." - "Нет, ты, я вижу, измучаешься, а не забудешь ее". - "Право, забуду, только не вдруг". - "Но если она решит, что писать не опасно и можно, что родные или не узнают или ничего особенного не подумают, что сама она от этой переписки тоже не переменит доброго мнения обо мне, что посторонние никакого сватовства из этого не выведут, а мы с ней будем смотреть на это как на источник невинного, даже чистого удовольствия, тогда... за что лишиться его, особенно если еще она не выйдет замуж?.." - "Ты - хоть брось! так, дрянь! сказал я. - Она холодна к тебе, покойна вообще и потому решит беспристрастно". - "А если она смотрит на эту переписку по-моему, - заметил он, - как на источник большого утешения и невинного счастья и захочет продолжать, тогда ведь дрянь-то ты будешь! У тебя, я вижу, больше моего сомнений и arriиre pensйe"27.

Е. В. ТОЛСТОЙ

28 октября 1855. Петербург

28 октября 1855.

Я бы ни за что не решился надоедать Вам этим, по счету третьим письмом, если б Евгения Петровна, у которой я вчера провел вечер, и бывшие там Екатерина Павловна (Старушка), Юния Дмитриевна и Анна Ивановна не осыпали меня вопросами, отчего от Вас нет ни письма, ни вести? "Не знаю", - отвечал я. "Не получили ли Вы чего-нибудь?" - "Нет, дескать, не получил". Все заключили, что Вы, вероятно, отдаете письма на обыкновенную почту, отчего они и идут несколько дней, почти неделю, тогда как отдаваемые прямо на станцию железной дороги - до половины одиннадцатого - идут в тот же день, а приходят на другие, много на третьи сутки. Я, на основании своего скептического девиза, подумал, или, лучше сказать, не мог не допустить в голове своей другого предположения, и именно, что, может быть, московские друзья, о которых Вы отзывались с таким добрым чувством, изгладили несколько из памяти здешних, а может быть, и бежавший какой-нибудь отсюда друг отвлекает Ваше внимание от этого, недавно еще Вам милого Петербурга. Но всё равно, что бы там ни было, а это печальное обстоятельство, то есть неполучение от Вас писем, дало мне повод вынуть из бюро Ваш портрет, поставить против себя и вот эдак с Вами беседовать. Доведя до сведения Вашего, нежнейший (по цвету лица, по крайней мере) друг наш Елизавета Васильевна, об этом участии небольшого кружка Ваших поклонников и поклонниц во всем, что до Вас касается, упомяну между прочим и о том, что последний, заказанный Вами портрет уже готов, но только вчера утром мог быть выдан, за отсутствием солнца, в двух экземплярах, из которых один я, по данному Вами дозволению, взял себе, а другой передал Николаю Аполлоновичу, который, по получении от Вас письма, пришлет его к Вам вместе с отданным мною вчера Евгении Петровне браслетом и большою булавкою. Сходства много, но Вы на портрете годами пятью старше - и потом где тут Ваш сияющий умом и добротой взгляд, где мягкость линий, так гармонически сливающихся в волшебных красках румянца, белизны лица и блеска глаз? Этого нет, но всё дополняется памятью сердца, многими неизгладимыми следами Вашего присутствия, словом, Вы живете здесь между друзьями и долго будете жить силою красоты наружной и внутренней. Аминь.