Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1
– Он станет это отрицать, потому что нет никаких Доказательств существования того, о чем вы говорите.
– Вот в этом вы ошибаетесь; охлаждение к вам будущей наследной принцессы очевидно. Кардинал колебался.
– Послушайте, ваше высокопреосвященство, – продолжал граф, – поверьте, что вместо того, чтобы ссориться, что уже произошло бы, если бы я не был осмотрительнее вас, давайте останемся добрыми друзьями.
– Добрыми друзьями?
– А почему бы нет? Добрые друзья – это те, кто готов оказать нам услугу.
– Разве я когда-нибудь просил вас об этом?
– Это ваша ошибка, потому что за те два дня, что вы уже в Париже…
– Я?
– Да, вы. Господи, ну зачем вы пытаетесь от меня это скрывать? Ведь я колдун. Вы оставили принцессу в Суассоне, примчались на почтовых в Париж через Виллер-Котре и Даммартен, то есть кратчайшим путем, и поспешили к своим добрым парижским друзьям за услугами, в которых они вам отказали. После этого в полном отчаянии вы отправились на почтовых в Компьень.
Кардинал был подавлен.
– Какого рода услуги я мог бы ожидать от вас, – спросил он. – если бы к вам обратился?
– Те услуги, которые можно получить от человека, умеющего делать золото.
– Какое отношение это может иметь ко мне?
– Черт побери! Когда человек должен срочно уплатить пятьсот тысяч франков в сорок восемь часов… Я точно назвал сумму?
– Да, точно.
– И вы спрашиваете, зачем вам друг, который умеет делать золото? Это все-таки имеет значение, если пятьсот тысяч франков, которые вы ни у кого не смогли взять в долг, можно взять у него.
– Где именно? – спросил кардинал.
– Улица Сен-Клод, в Маре.
– Как я узнаю дом?
– На двери молоток в виде головы грифона.
– Когда можно явиться?
– Послезавтра, ваше высокопреосвященство, в шесть часов пополудни, пожалуйте, а потом…
– Потом?
– В любое время, когда вам заблагорассудится. Смотрите, мы вовремя обо всем уговорились: принцесса закончила молитву.
Кардинал был побежден, он не пытался более сопротивляться и подошел к принцессе.
– Ваше высочество! – обратился он к ней. – Я вынужден признать, что его сиятельство Феникс оказался совершенно прав: представленное им свидетельство подлинное, кроме того, меня полностью удовлетворили его объяснения. Граф поклонился.
– Каковы будут приказания вашего высочества? – спросил он.
– Я еще раз хочу поговорить с этой дамой. Граф в другой раз поклонился в знак согласия.
– По своей ли воле вы покидаете Сен-Дени, куда пришли, чтобы попросить у меня убежища?
– Ее высочество спрашивает, – с живостью подхватил Бальзаме, – по своей ли воле вы покидаете монастырь Сен-Дени, куда пришли просить убежища? Отвечайте, Лоренца!
– Да, – проговорила молодая женщина, – такова моя воля.
– Для того, чтобы последовать за своим супругом, графом Фениксом?
– Для того, чтобы последовать за мной? – повторил граф.
– Да, – отвечала молодая женщина.
– В таком случае, – сказала принцесса, – я вас не задерживаю, потому что это было бы насилие над чувствами. Однако во всем этом есть нечто из ряда вон выходящее. Пусть наказание Господне обрушится на того, кто в угоду своей выгоде или личным интересам нарушил бы гармонию природы. Идите, граф; идите, Лоренца, я вас более не задерживаю… Не забудьте свои драгоценности.
– Пусть они останутся для нищих, ваше высочество, – отвечал граф Феникс, – розданная вашими руками милостыня вдвойне будет угодна Богу. Я прошу лишь вернуть мне моего коня Джерида.
– Вы возьмете его, выйдя отсюда. Можете идти. Граф поклонился принцессе и предложил руку Лоренце. Она оперлась на его руку и вышла, не проронив ни слова.
– Ах, господин кардинал! – заметила принцесса, грустно качая головой. – В воздухе, которым мы дышим, витает нечто непонятное и роковое.
Глава 20.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ СЕН-ДЕНИ
Оставив Филиппа, Жильбер, как мы уже говорили, вновь смешался с толпой.
Однако на этот раз сердце его не прыгало от радостного ожидания; когда он очутился в бурном людском потоке, он почувствовал, что уязвлен до глубины души: даже ласковые слова и любезные предложения Филиппа не смягчили его страданий.
Андре и не подозревала, что обошлась с Жильбером жестоко. Беззаботная красавица не могла допустить мысль о том, что между ней и сыном ее кормилицы может существовать какая бы то ни было связь, что она может причинить ему боль или обрадовать его. Она была выше всего земного, она могла омрачить или осветить своей радостью тех, кто стоял ниже ее, в зависимости от того, улыбалась она в эту минуту или печалилась. На этот раз тень ее презрения парализовала Жильбера; так как она лишь следовала велению своего сердца, она и сама не знала, что была чересчур высокомерна.
А Жильбер, подобно безоружному воину, был сражен наповал ее презрительными взглядами и высокомерными речами; ему еще недоставало рассудительности не поддаваться отчаянию, оказавшись в плачевном состоянии.
Вот почему с той самой минуты, как он вновь смешался с толпой, его больше не интересовали ни лошади, ни люди. Собравшись с силами, он бросился, как раненый кабан, наперерез толпе и, рискуя потеряться или быть раздавленным, проторил себе путь.
Когда наиболее плотно забитые народом места остались позади, молодой человек вздохнул свободнее, оглядевшись, он вдруг заметил, что существуют на свете и зелень, и одиночество, и река…
Он побежал куда глаза глядят и оказался на берегу Сены почти напротив острова Сен-Дени. Он был в полном изнеможении, но то была не физическая усталость, а утомление от душевных мук. Он покатился по траве и, обхватив голову руками, взревел, словно звериный язык передавал его боль лучше, чем человеческий плач и причитания.
Неясная мечта, до сих пор бросавшая смутный луч надежды на его безумные желания, в которых он и сам себе не осмеливался признаться, угасла. На сколь высокую ступень общественной лестницы ни поднялся бы Жильбер благодаря своей одаренности, занятиям наукой и образованию, он навсегда останется для Андре Жильбером, то есть такой вещью или таким существом, – по ее выражению, – на которое отец ее имел глупость рассердиться и которое не стоило даже ее взгляда.
Он-то думал, что, увидев его в Париже, узнав о его решении стать знаменитым, – это должно было ее сразить на месте – Андре с одобрением встретит его усилия. И вот теперь made animo17 изменило великодушному молодому человеку; наградой за вынесенные им тяготы и достойную всяческого уважения решимость стало пренебрежительное равнодушие, с каким Андре всегда относилась к Жильберу в Таверне.
Более того, она рассердилась, узнав, что он посмел заглянуть в ее сольфеджио. Если бы он хоть пальцем дотронулся до ее учебника, его, без сомнения, оставалось бы после этого бросить в печку.
Для слабых духом людей разочарование, обманутая надежда – не что иное, как удар, под которым любовь сгибается, чтобы потом подняться окрепшей. Они не скрывают своих страданий, жалуются, рыдают; они бездействуют, словно агнцы при виде ножа. Кроме того, любовь этих мучеников часто растет в страданиях, которые, казалось бы, должны были бы ее убить. Они убеждают себя в том, что их кротость будет вознаграждена, и стремятся к этому вознаграждению, не обращая внимания на трудности дороги; они полагают, что если путь окажется слишком тернист, они достигнут цели позже, но непременно получат свое.
Не то – сильные духом, волевые натуры, властные сердца. Они испытывают раздражение при виде своей крови, их воодушевление при этом так возрастает, что они скорее напоминают кипящего от ненависти человека, чем влюбленного. В том не их вина, любовь и ненависть столь тесно переплетаются в их сердце, что они и сами не чувствуют между ними разницы.
Знал ли Жильбер, любит он или ненавидит Андре, катаясь по земле от боли? Нет, он страдал – и только. Но он был не способен набраться терпения и ждать. Он превозмог упадок духа, решившись чем-нибудь заняться.
«Она меня не любит, – подумал он, – это верно. Но ведь и я был не прав, надеясь на ее любовь. Все, на что я мог рассчитывать, – это скоропреходящий интерес к несчастному, у которого хватает сил бороться со своим несчастьем. Что понял ее брат, то оказалось не доступным ее пониманию. Он мне сказал: „Как знать? Может быть, тебе суждено стать Кольбером или Вобаном!“ И если бы я стал тем или другим, он воздал бы мне должное и готов был бы отдать за меня сестру в награду за добытую мной славу, как отдал бы мне ее, будь я потомственным аристократом, если бы со дня своего рождения я был ему ровней. Но что я для нее!.. Да, я чувствую, что.., стань я хоть Кольбером или даже Вобаном, для нее я навсегда останусь презренным Жильбером: то, что есть во мне и что вызывает ее презрение, невозможно ни стереть, ни позолотить, ни скрыть – мое низкое происхождение. Если даже предположить, что я когда-нибудь добьюсь своего, я все равно не смогу занять в ее глазах положение, которое могло бы мне принадлежать по праву рождения. Что за глупость! Так потерять голову!.. О женщина, женщина! Какое несовершенство!
