Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016
Идеалы
Помнишь, мама, как ты рисовалаИдеальные женские лица,Как лежало на белой странице –И дышало – лицо идеала.У меня были волосы. Косы.Как я хмурилась, как наблюдала!Идеальная линия носа…Идеальная форма овала…
Лебединые контуры шеи…Симметричные ниточки-бровиНад глазами. Твои ГалатеиУлыбались мне стой же любовью
Что и ты… А потом я давалаИмена им красивые: Белла,Виолетта, Регина и Стелла.И звала их: Мои Идеалы.
Невидимому другу
Здравствуй, мой милый друг.Мой ненаглядный друг.Я веду для тебя фейсбук,Не покладая рук.
Я иду с ним, куда – не будьУ меня его, шла одна бы.Он мой ласковый нежный путь,Вставший на задние лапы.
Анимэ, рисованная душа,персонаж из мультика Миядзаки.Он ведет меня за руку – и шуршат,вслед за нами смыкаясь, маки.
* * *
В тишине твои обоитак напоминают сад.Сад притягивает взгляд,не дает душе покоя.
В том саду туман высок,так высок – не видно ног,и растет на голой клумбефиолетовый цветок.
Он растет себе, не вянет,неказист и одинок,и зовет протяжно нянючей-то детский голосок.
Тише, тише, Бог с тобою!Бог бывает очень строг…
Помаши Ему рукою.Подари Ему цветок.
* * *
Толи времени пружинка,Толи вечности тоска,Бьется жилка – старожилкаПоседевшего виска.
Рубишь ритм рукою – словноТалисманом сделав жест.За тобою слово в словоЯ спешу из этих местУмыкнуть себя – в тугуюЭвридиковую навь.Ты люби, люби другую,Но натянутой оставь
Эту ниточку меж нами,Эту шелковую грусть.Через жизньтвоими снамиЯ пройду. Не оглянусь.
Кюрасао
человек високосного года,неразменный герой новостей,я стою у стеклянного входа,у вращающихся лопастей.
мне сюда не войти и не выйти:слишком быстро лопочет вода –верлибрист перепутанных нитей,конькобежец толчёного льда.извините, простите, позвольте –примерзаю к звенящей земле.леденею Тристаном в изольде,в ясноглазом ее хрустале.
словно синий ликер Кюрасаоили капля сапфира на свет…напиши мне о самом, о самоми на счастье повесь в интернет.
* * *
красиво удлинённые закатом,ложатся на дорогу наши тени,подростками, которыми когда-то…а впрочем, никогда на самом деле.
а впрочем, вот же – инопланетяне!и взгляд скользит, умея любоватьсярассеянно, беседе не вредя, немешая безмятежно предаваться
меланхолии (в сдвиге ударенья,сдается мне, и кроется весь фокус).так времени безвидное гореньеколеблет и расслаивает воздух.
и сумерки топлёные, как сливки,вот-вот дождутся нужного наклона.но мы от них укроемся на снимке –две тени в хрупкой памяти айфона.
Владимир Гандельсман
Читающий расписание
Род. в Ленинграде в 1948 г. Закончил Ленинградский электротехнический институт. Работал инженером, сторожем, кочегаром, гидом, грузчиком, санитаром. В 1990 г. уехал в США, где преподавал в Вассаровском колледже. В настоящее время продолжает обучать русскому языку и литературе. Первые публикации в 1990 г. В своих стихах Гандельсман следует традиции постакмеизма (Тарковский, Пастернак, Заболоцкий), но при этом разрабатывает свой язык (разноударная рифма, поток сознания, разговорная речь и др.). Подробнее об этом – в эссе А. Цветкова «Ледокол в пейзаже». Известен также как переводчик англоязычной поэзии (Шекспир, Кэрролл, Э. Дикинсон, У. Стивене, Д. Меррилл и др.). Особого упоминания стоят его переводы книг Томаса Венцловы «Граненый воздух» и «Искатель камней». Иосиф Бродский писал, что стихи Гандельсмана «поражают интенсивностью душевной энергии», «ошеломляют буквальностью чувств, голой своей метафизичностью, отсутствием слезы»; что в них есть «л юбовьлюбви, любовь клюбви – самая большая новация в русском стихе, в этом веке запечатленная». Лауреат «Русской премии» 2008 года. В 2011 году за книгу «Ода одуванчику» был удостоен премии «Московский счет». В 2012 г. стал лауреатом премии «Anthologia» журнала «Новый мир».
День ноябрьский
День ноябрьский, ветреный. Мне пора.Подойду прочесть под мостом расписание.За стеклом таракан полумёртвый и номераавтобусов, прибывание и отбывание.
Ехать, ехать и ехать бы, не выходя,ни о чём не думать, то есть не думать плохони о чём, – не в этом ли смысл дождя,солнца, дерева, облака, выдоха-вдоха?
Между двух городков ослепит река.Я зажмурюсь, чтобы людей многоокостьне нашла меня, человек – он в тягость слегка,а зажмуришься – сразу немного в лёгкость.
Ни за что, ни за что, ни за что бы не сталразных страхов пугаться, если бы не мельканиемыслей и перед глазами весь день не стоялтаракан, читающий расписание.
По досточке
Не смерть страшна, а расставаниес отдельно взятым человеком,я космосу шлю завывание,его рассыпанным в ночи аптекам,пусть вышлет мне в ответ лекарствие,я буду принимать по горсточке,чтоб в Божье перейти мне Царствие,как лужу в детствии по досточке.
В яркости
Мне жизнь припомнилась отчётливо,я вдруг увидел кухню в яркости,где мать с отцом неповоротливоготовят скромный ужин старости:пугливым круговым движениемобнесена конфорка спичкою…В окне и в сердце отражениемтой кухни с чиркнувшею птичкою –я взволновался весь и в трепетестал собирать слова, чтоб выдержатьнапор тоски и в этом лепетеиз пристальных видений выбежать.
Бывает, снег идёт
Бывает, снег идёт – а с чем сравнить егонеукоснительное выпаденье?По синеве идёт как по наитию,не передать – небесное виденье!Бывает, не могу с виденьем справиться –и выпью, а жена взбранится – вспыхну…Теперь молчит смиренная красавица.О, невозбранно выпью – и затихну.
Жена
Непоздний вечер. Восемь пятнадцать.Жена ушла спать и прикрыла дверь.Она сумасшедшая. Восемь шестнадцать.На площади за окном отдыхает сквер.
Я слушаю ветер. Восемь семнадцать.В него вплетается щебет птиц.Жена любит каждый день просыпатьсяи плыть на работу, где скопище лиц.
Она на чулочной фабрике двумя рукамидевять часов шьёт целый день,им выдают зарплату иногда коврами,мы отдалённо не знаем, куда их деть.
Она садится на пристани в белую лодку,в пять десять отчаливает, пока я сплю.Я поздно лёг, я жалел жену-идиотку.Я сам не знаю, как эту жизнь дотерплю.
В паре
С понедельника целиком забиваюсь я в тишину,становясь опять перебежчиком от однихвыходных к другим: молчаливо жну,что посеял, сею опять, заготовляю жмых.
А жена забивается в свой за стеной отсек,что-то мелет, просеивает, варит, ткёт.И соседи – стекольщик, молотобоец и дровосек –не покладая рук работают, эти два и тот.Нас с женою держит мысль на плаву,что пойдём в выходные кормить в прудучерепаху, – она из панцирной книги своей главувыдлиняет морщинисто, просит дать еду.
Мы с женой не очень-то меж собой говорим,только держимся за руки иногда,а свободными – бросаем еду, и так стоим,и слегка краснеем, если кто видит нас, от стыда.
Часы и очки
Я вспомнил друга юных лети за два шага до входныхворот заплакал: друга нет.Потом, когда вошёл я в них,такой случился разворотв движеньях жизни: снял очкии положил их на комод,к часам (я слышал их скачки).Потом немного отошёли оглянулся – как лежат? –и заново к ним подошёл –нехороши они на взгляд.Нет соразмерности началу двух вещей: то далеки,а то близки чрезмерно. Сталчасы я двигать и очки.Потом волненье улеглось.Пришла жена, глядит: часылежат согласно, хоть и врозьс очками в капельках слезы.
Забытьё
Над газоном вспыхивают светлячки,выше, ниже, наобум,как шахтёры вылезли и на крючкилампы вешают, забыв свой ум.Вот вечерняя какая Воркутаразворачивается в Караганде,я смотрю, смотрю в окно, смотрю туда –где меня нигде.Или то смертельно-тихий бойдуш давно в земле истлевших тел?Обернёшься – и вдогонку за собой.На подножку прыгнешь разума – успел.
В поздний час
за окном игольчатый шпильэто ель горит на закатевот приходит жена вытирает пыльвытирает пыль гладит платье
иногда смотрю на неёсовершенно стоит чужаявот сгребает она постирать бельёжалость в сердце моём большая
но сказать что сблизило насне скажу в голове смешалосьа когда породнились сближались раздаже больше за ночь сближались
помню мне казалось тогдачто мы тени друг другачто в любви теряешь себя навсегдавидишь выбрались из недуга
и теперь мы странно стоимна виду у пустой вселеннойа бывает сидим по углам своими молчим в тоске постепенной
На отшибе
