Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко
– А чудища эти как же? Аспиды, вурдалаки, змей белоглазый?
– Они вместе со злом земным истаяли.
Василиса вздохнула, подняла с земли берёзовую ветвь, что вурдалак обломил, повертела в пальцах.
– А если новые появятся?
– Неоткуда новым явиться, если прорех нет. Те, что есть, тени залатают, а других и не будет: Гнева-то вернётся.
Василиса поднесла ветку к лицу, пальцами перебрала листья. Те зашевелились, словно подул ветер, налились зеленью, и заплакала ветка соком.
– А братья мои? – вспомнил Иван. – В них ведь Гневина кровь течёт. Выходит, и они – Тенные существа, а сами – в Солони. Вдруг из-за них пойдут снова прорехи?
– Если и пойдут, то не такими великими будут. Да к тому же, Ваня, – Василиса погладила бересту, присела, провела над землёй ладонью, – не сегодня, не завтра столько зла снова в Тени скопится, чтобы аспиды вставали да лихорадки.
– Сегодня не сегодня, а когда-то и скопится, – мрачно сказал Иван.
Василиса воткнула веточку в землю, обвела рукой – та распрямилась, потянулась к небу, звеня листьями. Василиса молвила холодно и негромко:
– Никто будущего не знает. И далеко так, Иван, не загадывай.
– Матушка моя знала, – задумчиво отозвался Иван. – Всё знала… Ещё в детстве мне говорила. Только я думал, про Солонь она… А она в Тень глядела.
– Матушка твоя провидицей была. Гнева мне об этом сказывала. А провидцев – один на тьму.
Молодая берёзка гнулась на ветру; белел ствол. Василиса, подняв голову, глядела вдаль, и пряди выбившиеся трепал ветер.
– Знаю, что тяжко тебе. Словно потеряно всё, словно весь свет перевернулся… Так и есть: попал ты в Тень. Но ты раскройся ветру, позволь здешней прохладе успокоить тебя. Позволь мне для тебя сделать, что батюшка мой для матушки моей сделал. Одарю тебя бессмертием. Холод его поможет принять судьбу новую.
– Холод? Ветер? Как же это они успокоить могут? Ни батюшку теперь не увидеть, ни дом. – Иван опустил голову, укусил себя за кулак. Добавил с кривой улыбкой: – Права ты была. Оттого я не ценил это, что там, при дворце всегда был. А теперь, как подумаю, что никогда больше… в Солонь не вернусь… – Он сглотнул, сжал кулаки крепче. – Пусто на душе делается. И страшно. И будто незачем жить.
Глянул на Василису. Горели её глаза, сияли волосы, и всё серебро сказок вставало за её спиной – бессмертное, Тенное. Протянул с тоской:
– Вот бы так вышло, чтобы мы с тобой там оказались, в Солони, вместе, без всякого зла, без всякого колдовства… Вот бы обычной царевной ты была, да хоть простой девицей! Жили бы, горя не знали.
– Ой ли, Иван, ой ли… К тому же никак бы я не могла в Солони остаться, сам знаешь. А ты бы там один… без меня был.
– Без тебя? – посмотрел Иван испытующе, смурно. – Что верно, то верно, мне бы без тебя худо пришлось. А вот тебе-то было б ли до меня дело?
Василиса обогнула берёзку, подошла вплотную.
– Я всё думала: отчего поцелуй не помогает? Почему я в человека никак не превращусь? Ты ведь меня любишь.
Иван не отвёл глаза. Вспыхнуло и потухло внутри, разошлось мягким горьким теплом, как травяное питьё.
– Ты меня любишь, а поцелуй всё не работает. – Василиса глубоко вздохнула, обняла себя руками. – Долго думала… Поняла наконец. Кажется, поняла… Мало, чтоб ты меня любил. Надо, чтобы и я.
Поднялась на цыпочки и поцеловала Ивана. И засверкали огни над дворцом, и раскинулась радуга над Солонью, и повернуло солнце над Крапивой-Градом на весну, и Дверь-Море слизало с берега последние горести, унесло, растворяя.
Подняла выплаканные глаза к небу Гнева.
Вот оно зачем было. Вот зачем век мучилась и скиталась. Чтобы погубил смертный, ставший бессмертным, владыку Тени, избавив Тень от земного зла, и сам стал новым владыкой.
За радугой поднималось зимнее солнце, глядевшее уже в цветень – тающий, птичий, такой, что оглохнуть можно от пения скворцов, зарянок, рыжегрудых маленьких горихвосток.
Так и начали жить во дворце в Темень-Горах Иван, владыка Тени, и Василиса, его жена.
Кощей. Иду насквозь
А ведь будет когда-то такое, что пойду без тревог, без мыслей по крайней тропке, и там, впереди, только тишь будет и свет, и ждать меня будет Горя.
Будет. Будет такое!
…Вот оно и пришло.
Эпилог
Янваль выдался ледяной, крепкий. От мороза застыли звёзды, и к ночи уже казалось, что если только выглянешь из натопленной избы, замёрзнешь тотчас. Мужики, возвращаясь, ставили обмётанных инеем лошадей в тёплые стойла, а сами заскакивали поскорей в сени, долго отогревались. По дворам не звенел гомон, даже девки не пошли гадать на семи травах, что надобно было искать под снегом. «Прошлый был Янваль так Янваль, – ворчали бабки. – А этот – только носы морозить. И с чего так выстыло? Будто пусто во всём мире, одна белизна да снег».
Когда Гнева вышла из дворца, и вправду пусто было на всём свете: одна белизна да снег.
Она двинулась по улочкам Крапивы-Града, миновала Серебряную площадь, прошла Царскую слободу. Остался позади небогато убранный заметённый торг. Вот уж и Птичья слободка показалась, вот мелькнули и пропали окошки Рыбной. Гнева шла, не чувствуя холода, не помня времени. Отчего-то весь год думалось, что в этой, последней дороге вся здешняя жизнь вспомнится. Но – ничто не вспоминалось. Жаль только было Милонега да сыновей. Жаль до боли, до крови на сердце. Горело сердце. Может, от этого и не холодно было царице Гневе.
«Зато батюшку наконец увижу… А Есений уж невесту поди приглядел, а то и вовсе женился…»
Показались высокие ворота. Гнева надавила плечом на створку – та отошла, скользнула по заледеневшему следу, распахнулась в ночь. А тьма всё сгущалась, и там, за краем Крапивы-Града, уже не было ни огня, ни окна. Гнева оглянулась в последний раз на снежный холодный город, шагнула в поле. Больно было вдыхать стеклянный воздух, ни зги было бы не видать, если б не слабая искра, вившаяся впереди, освещавшая путь. Ветер хо хотал в лицо, трепал шубу. Давно казалось царице, что нет на ней ни сапог, ни рубахи. Казалось, что ступает по ледяному крошеву, с каждым мигом уплывая всё глубже в ночь, в безвременье, в морозную кружевную боль.
Гнева шла, улыбаясь. Думала о Ратиборе, о Драгомире, о Милонеге. Сыновья да царь приворожённый – за век никого
