Сирингарий - Евгения Ульяничева
Сумарок глубоко вдохнул, закатил глаз, покачал головой, воздел руки, потряс сжатыми кулаками.
— Это что-то, — вымолвил на выдохе.
— Понятно, — согласился Степан, прищурился, подкрутил ус. — Что же…Так я внизу буду. Спускайся, там, слышь-ко, сам-кнут пожаловал, знать, большая беда…
***
— Ты чего пену роняешь? — спросил Варда. — Или не поладили?
— Что за Степан Перга? — вместо ответа бросил Сивый. — Неужто тот самый?
— Представь себе, — протянул старший кнут и прибавил вдумчиво. — Надо бы испросить у него памятную закорючку на книжицу, Амуланге поднесу, ей то в радость будет.
Сивый постучал ногтями по столешнице, оставил на чистом скобленном дереве темные злые лунки.
— Давай я ему голову сорву, к книге приложим. И весело, и вкусно.
— Ну, точно ты не в духе. Давно на Тломе был? Давно ли отдыхал? Все же, сумма ошибок, поспать бы тебе…
— Пойти бы тебе. В порядке я, — мрачно отозвался Сивый, следя глазами за крутящимся подле Степаном. — Что удалось с людишей стрясти?
Варда утвердил на столе локти, переплел длинные пальцы, опустил подбородок.
— Дело дивное, а как будто ведать не ведают о гул-гомоне. Об утопице-Трехглазке вот изрядно понарассказывали. Может, ей что ведомо, сущи по своим каналам сообщение держат.
— Брех, — откликнулся Сивый.
Тут подступился с низким поклоном Степан, отчаянная головушка.
— Поздорову, кнуты. Не гневайтесь, не казните смертью, наперед выслушайте! Дозвольте слово сказать!
Кнуты переглянулись недоуменно, странным им показался зачин. Чужая земля, порядки — чужие.
— Говори смело, добрый человек.
— Не мимо молвится, что по Пестряди такова утопица бродит. Клад стережет, молодцев губит!
— Да кто же по доброй воле на Пестрядь в неурочный час сунется?
— Так дуреют молодцы от вишневого цвета да алчбы, идут себя, да не по гати, да по улочкам, да прямо ей в пасть…Рыженький вон, не трусливой руки парень, как раз взялся отыскать Трехглазку, так может, подсобили бы молодчику?
— Ры-жень-кий? — переспросил Сивый по складам.
— Взялся, говоришь, — задумался Варда, за плечо удерживая собрата на месте. — Что же, отчего не пособить. Глядишь, втроем быстрее управимся. Тем паче, если и гомон туда же ушел…
— Вчетвером! — еще раз поклонился Степан, с умом держась подальше от Сивого. — Я с вами, защитники наши, отправлюсь.
Сивый фыркнул неуважительно:
— На что ты нам сдался, возгря усатая? До жопы расколю, дальше сам развалишься!
Испугался Степан, но не отступил, выпятил грудь, блестя переливчатым, шитым синелью жилетом.
— По своему уму, да по моим сказкам паренек сгиб. Негодящее дело! Мне и ответ держать! Один я не воин, но и в стороне стоять не могу. Хоть так дозвольте, в кумпанию! Авось, приманю кого, гул-гомона али девицу…Я сам-один ходил, искал, да только, видать, не по сердцу ей…Вот чаруша — молодой, из себя взрачный, на него точно напрыгнет, как на мотыля щука, как под кобеля су…
— Я сейчас, щука, сам тебя так отмотыляю, ни одна лекарка не поправит, — загрозился было Сивый, но осекся.
Степан с поклоном отступил, а Варда поднялся навстречу Сумароку.
Сердечно обнял, по плечам погладил ласково.
— Добрый человек сказывает, ты взялся девицу-со-стрелой отыскать?
— Взялся, — отозвался Сумарок, — ходил уже, с другой надобностью, да на полпути повернул. Нынче опять собираюсь. Теперь уж с тварью той покончить, что человека загубила.
— Вместе пойдем. Не откажешь?
Чаруша задумался, скользнул косым взглядом по Сивому. Тот вроде спокойно себя держал, только хмарный был, не обвычный.
Как чужой, подумал с тоской Сумарок.
Варда же продолжал, видя его сомнение:
— Та тварь, что невиновного сгубила, по всем приметам там же лежит. Так что двух зайцев зараз и схватим за уши.
Сумарок вздохнул.
— Что же, раз такое дело, то так тому и быть.
***
В темноте вышли, не стали утра ждать. Варда беспокоился, что гул-гомон, обозленный, не досыта сытый, может еще себе поживы искать. Людей упредили, чтобы из домов не ходили, но — вишни цвет хуже вина пьянил, разум молодым туманил…
Все сладким духом полнилось, мелькали там-сям костряные огни да парочки, смех доносился девичий, переливчатый, да мужское пение, да гусельный перебор...
Степан шагал с Сумароком плечом к плечу, тростил без передыху.
Сивый мрачно таращился им в спины. Сумарок шагал легко, привычно: уж не кнуту ли было знать, как он на ходу волосы сплетает или голову поворачивает. Даром что рыжий, в сумерках не больно разглядишь. Вот Степана издалека видать-слыхать было: и порты бархатные с блеском-с тяжечками, и жилет с отливом, и кафтанчик подбористый-фасонистый…
Призадумался Сивый, припомнил их первую с чарушей встречу. Казалось, масть тогда Сумарокова темнее была, а ныне высветлели волосы в медь, да отдельные пряди горели, как докрасна железо каленое. Стыдно сказать, не знал кнут про человеков, меняют ли шерсть по мере онтогенеза.
Красное, красное, подумал.
Огненное.
…скакала да плясала на зимней шелухе, на угольях да золе, девица нагая. Смеялась-кружилась, куражилась.
Тело гибкое, ладное, от пота блестящее…
Огневушка, огневушка-поскакушка.
Волосы златые кровью залиты, от всего убора девичьего буски-низка цветные да створы-браслетки на тонких руках.
Смеялась — и Яра смеялся, на нее глядючи. Вился по земле, псиной трусливым полз на брюхе дым-гарь: допекался лугар, доходил.
Никогошеньки уж не осталось живого, одна девица-краса — как затеяла плясать, так и встали кнуты. Загляделись.
— Ну все. Посмеялись и будет, — молвил Яра тяжко.
Шагнул, ремень поясной распутывая.
