Сирингарий - Евгения Ульяничева
Но Сумарок все равно услышал.
Гомон многоголосый, шипение, шуршание, речь торопкую, взахлеб, да все шепотом, то низко, то высоко, то низко, то высоко, и от этого монотонного, скорого, сухого, сырого, затошнило, замутило, закрутило...
Филька же вовсе на колени рухнул, руки к голове вскинул, закачался, силился будто сказать что-то, а только глаза таращил. Туча его платом черным, бисерно-блестящим, в несколько оборотов обернула. Бяша с рук свалился, да по-кошачьи дернул в сторону.
Сумарок, дурноту преодолев, выбросил сечень — а только в следующий миг гуще сделалось покрывало ройное, и не стало паренька, одна взвесь туманная повисла, красная.
Сумарок облизнул губы, чувствуя, как оседает на коже, на волосах кровь. Истаивает, впитывается…
Рой же отлетел, зависнув над Пестрядью, начал обратно в клуб собираться.
Дарена заголосила.
***
Сивый скользнул пальцами по тонкой гибкой веточке, в нежных молодых листьях, да в искристой бисерной бахроме — точно после дождя расшива. Только бисер тот сверкал брусничкой.
Лизнул пальцы.
— Гул-гомон, — сказал.— Он один так ест, органику распыляя да после вбирая.
Варда кивнул, переплел руки на груди.
Сивый же продолжал:
— Как же Яра за своим выпаском следил, коли такая пакость развелась?
Оба знали: чтобы гомон вскормился-разросся, много мясо требовалось. С одного лугара разве столько взять?
Сивый дыбил загривок: не по нраву ему было разгребать за собратом. Варда службу молча правил, но тяготило его разорение-запустение, жаль было жизни людские погубленные.
Узлы хоть стояли, а лугары мелкие — где выедены-заброшены, где злой силой смяты-покорежены. Словно вовсе не следил за ареалом своим ставленник, Яра-шкуродер.
Сивому вымороченность это иначе откликалась: горькой, едкой памятью прошлого.
Варда как мысли его услышал.
Оглянулся на лугар, спешно людьми брошенный, молвил раздумчиво:
— Я все думаю, или Невеста нам эту работу в укор поставила? За то, что слишком с людвой спознались.
Сивый ощерился, вскинулся.
— На меня целишь?
— Если бы на одного тебя, — вздохнул Варда. Продолжил медленно. — Или иная причина тому…
Сивый помолчал, сердито приударил каблуком.
— Свое наказание я отбыл, отслужил, — сказал заносчиво, — ни в чем упрека себе не вижу.
Варда головой покачал. Нравным, гордостным Сивый был, власти над собой не терпел. За эту своеобычность свою однажды уж поплатился — едва ли не жизнью.
— Яра на тебя нашавил, все злодеяния повесил-наклепал, это всякий знает. И Невесте то ведомо. Может, земли Яровы она тебе и отдала как награду. За службу верную. Выправишь — твои будут.
Сивый с того пуще озлился.
— Да пусть подавится, сыроежка! Давай, Большеглазый. Пора тварину выгонять.
***
Не успела туча рябая к ним подступиться, как пала на ту тучу стая птичья, пала — разметала, да все птицы — железные перья, да все птицы — железные носы.
Взвизгнула Дарена, а Сумарок замер, к бою готовый.
Сбилась птичья стая в человека, выпрямился тот человек, сверкнул железными зубами.
— Ты?...
— Что за девка?!
— Серьезно?! Видит Коза, не ко времени…
Застонало вокруг, загудело, вдругорядь кости заныли, на губах тепло и солоно стало.
— Валите! Оба, живо! — рявкнул кнут.
Не стал Сумарок ждать — повернулся на каблуках, схватил за руку Даренку и дай Коза ноги.
Даренку с рук на руки сестрицам передал, сам к себе поднялся, лишь малую бадейку с камнем-горюном испросил.
Чужая кровь на лице, на губах схватилась, запеклась ржавой коркою…
Только умылся до пояса, как без стука дверь отхлестнулась.
— Ты что здесь делаешь?!
— Это двор постоялый. Я тут постаиваю, — огрызнулся Сумарок, черпая из бадьи.
Сивый цыкнул, ударил каблуком оземь — повернулась та вода черной полыньей, с ледяными иглами.
Сумарок, ругаясь по матери, отскочил, взъярился.
Без того борола его досада, грызла злая печаль-кручина, что не выручил парнягу, не сообразил первым, не увел от места — а тут еще и кнут норов кажет!
— Ты что творишь, чучело железное?!
— Я творю?! Не я к гул-гомону на зубы лезу!
— Какой…к какому гомону? Ты в уме ли?
— Я-то в уме, это ты последний с девкой-шкурой потерял!
— Говори, да не заговаривайся!
Сумарок, озлившись, пихнул кнута в грудь. Тот ответил, в сердцах так толкнул, что Сумарока к стене оконной откинуло. Чудом головой не треснулся, на спину пришлось.
И то — дыхание вышибло; отуманило, не сразу смог вдохнуть.
Кнут мигом рядом оказался; на ноги его поставил, в лицо заглянул.
Ничего не сказал.
Сумарок, вздохнув, отодвинулся.
Он бы скорее умер, чем обнаружил сейчас слабость-шатость свою.
— Что за гул-гомон? — спросил вторно.
— Дичица, кровавица, старая тварь. Сучка та еще. Налетает, с ума сводит, жужжит-гудит, от того плоть живая на части рвется, ровно глина сухая крошится…Обычаем дальше бродит, на месте Колец. Мы с Вардой гул-гомон выследили по лугарам брошенным, с лежки поднять подняли, но ушел пробоем, паскуда. Аккурат на тебя выгнали, выходит.
— Варда здесь? — сердечно обрадовался Сумарок. — Славно, давно мы с ним не говорили.
Сивый фыркнул, вскинулся.
— Со мной вообще-то тоже. Брат мой тебе больше в собеседники годится?
— Брат твой меня в стены не вбивает и умывальню мою в прорубь не обращает, — отозвался Сумарок по справедливости. — Где он?
— Внизу, с людвой беседы беседует. Утешает да расспрашивает.
В дверь стукнули, Степан усы показал.
— Ох, прощения просим. Сумарок, здоров ли ты? Девицы-сестрицы сказывали, что Дареночку упас, да сам сильно битый пришел?
— Цел-невредим, — успокоил Сумарок. — Фильку вот не сберег. Спасибо, что заглянул, не позабыл.
— А то, может, помощь-пособа какая нужна? Или лекарку позвать? Так я живой ногой…
Сивый тут не стерпел молчать.
Выступил из угла, где тенью-стенью застыл.
— Слышь, ты, усатый, заездил уже. Катись, пока лутохи твои живые не выдрал, костяные не вставил.
Степан глаза выпятил, отшатнулся.
— Это что за явление?! Сгинь! Сгинь, рассыпься!
— Сейчас рассыплюсь тебе по голове!
— Сивый, — Сумарок метнулся, схватил за локоть, зашипел просительно. — Уймись, уймись, добром тебя прошу! Это же Степан Перга!
— Да хоть Степанида Медовуха! Коза, что за день такой?! — кнут сердито руку высвободил.
Степан едва поспел с дороги убраться, в простенок вжался.
— Это кто? — спросил
