Альманах Российский колокол - Российский колокол, 2015. Спецвыпуск «Клуб публицистов премии им. Владимира Гиляровского»
– У нас заложены деньги на учебу, – серьезно молвил председатель и весело добавил: – А будет маловато – сама на Минке розами наторгуешь или мать пошлешь. Тетя Маша ведь на розах работала, пока не обезножела. Имеет право получить вспомоществование продукцией.
– А говорили, розы тоже выкорчуют, – пробормотала завистливо Нюра.
– Азеры настаивали, – снова помрачнел лицом председатель, – мы ведь им конкуренты, но я – ни в какую. Конечно, товарного производства не будет, но для своих нужд сохраним.
– Я бы тоже поторговала, – просительно заглянула в глаза председателю Нюра. – А то Марию боязно на коляске-то одну на дороге оставлять.
– Не вопрос, – бодро ответил Председатель. – Ладно, вернусь из Германии – обсудим. Нам бы ночь простоять да день продержаться. А главное – зиму пережить.
Зиму мы пережили, но как пережили – и вспоминать страшно. Апельсины не умерли, но сильно болели. Досталось и нам, потому что человек по кличке Рыжий Мерзавец, которого посадили на электричество, приноровился отключать его в самые морозные дни. Наверное, думали, когда сажали, что электричество его убьет, а он так к нему пристрастился, что всех посадил на голодный паек. А электричество на Руси – это не только свет, но еще и тепло, и вода, потому что воду, оказывается, добывают электрические насосы. Даже коровы перестают доиться, когда Рыжий Мерзавец отключает свет, а мы впадаем в оцепенение и живем исключительно прошлым.
Впрочем, я не уверен, что Рыжий Мерзавец – это кличка. Возможно, Рыжий – это имя, как у местного кота, с которым постоянно дерется Верный, а Мерзавец – фамилия или профессия. Но это прояснилось, как и принято на Руси, при самых неожиданных обстоятельствах. Когда миновали лютые зимние морозы и солнышко стало проглядывать сквозь заиндевевшие крыши, в теплицу вбежала запыхавшаяся Зина, крича не своим голосом:
– Вы не поверите, но Рыжего Мерзавца подстрелили по дороге на Жаворонки.
– Ну и слава Богу, – перекрестилась Нюра, – не все же нашим мужикам гинуть. Собаке – собачья смерть.
– Чем тебе собаки-то не угодили? – ухмыльнулся сторож, почесывая за ухом у Верного. – Гад, он и есть гад, и нечего его с собакой равнять. Собака – друг человека!
– Насмерть, надеюсь, – пробормотала Люся, не отрывая глаз от учебника.
– Чтобы насмерть, осиновый кол нужен. А так он с того света вернется, – продолжал философствовать сторож. – А не вернется, на его место другого гада посадят, чтобы нас окончательно извести. Задание у них такое, а по-научному – миссия.
Зимнее оцепенение окончательно прошло, и тут меня осенило, что Мерзавец – это особая специальность, или профессия, призванная делать жизнь людей невыносимой. И выполняет эту работу определенный отряд гадов. А «рыжий», – тут и гадать нечего, – просто окрас гада. Бывают ведь желтобрюхие змеи, почему бы не быть рыжему гаду?
Память предков подсказывала, что жил на земле некогда Трехглавый гад, уничтожавший людей, и нашелся Герой, который отправил чудовище на тот свет, однако сама земля его обратно вытолкнула, чтобы он держал людей в страхе. Вот и Рыжий гад, натешившись над людьми, собрался, должно быть, полакомиться птичками, а его настиг по дороге защитник жаворонков…
Радость по поводу смерти гада оказалась недолгой. Утром пришла заспанная Люся – она училась на вечернем, поэтому постоянно хотела спать, – и бросила раздраженно:
– Зря радовались. В институте говорят, что на дороге разыграли самый настоящий спектакль. Причем умудрились обойтись без зрителей. Представляете, происшествие на трассе в восемь рядов – и без свидетелей! – повернувшись к сторожу, она сказала просительно: – Дядя Федя, оставь тулуп, я покемарю немного в сторожке.
– Ты хочешь сказать, что Рыжего просто попугали? – спросил сторож, отдавая Люсе тулуп.
– Я хочу сказать, что он сам все и организовал, – ответила та. – Какие-то дураки побабахали на дороге, возможно, им же и нанятые, а он укатил себе в Москву, живее всех живых. А теперь ждет, когда мы его жалеть будем.
– Что-то больно мудрено, – пожала плечами Нюра, – самому под пули лезть. А вдруг бы зацепило?
– Дай жалость наша ему ни к чему, – добавила сомнений Зина. – Пусть не убьют, а инвалидом остаться – какой резон?
– Он не на наших таратайках ездит, а под броней, так что пули ему не страшны, – зло молвил сторож… Хитер, хитер, ничего не скажешь… Может, в президенты метит, или в эти, как его… скипетры. А жалость… Жалость – великая сила. Считай, что любовь.
– Мы можем только гадать, зачем ему этот спектакль, все равно правды нам никто не скажет, – пробормотала, заворачиваясь в тулуп, Люся. – Теть Нюр, я вздремну, а вы с Зиной уйдете потом пораньше. Ладно?
– Ладно уж, спи, студентка.
Долго еще потом обсуждался спектакль, разыгранный на дороге, но так ничего и не прояснилось. У нас в кибуце тоже ставились спектакли под открытым небом, но это были представления детей, которыми любовались родители и гости, которые усаживались в несколько рядов. Даже если спектакль оказывался не смешной, всё равно все радовались и хлопали в ладоши, а потом был веселый ужин.
Чтобы спектакль, призванный вызвать жалость у людей, которые тебя ненавидят, ставился на дороге, да еще в отсутствие зрителей, – такого ни я, ни мои предки не слыхивали. Но здесь, на Руси, все идет по своим законам, а может быть, вопреки им.
Едва утихли разговоры про спектакль с мнимой смертью, как пришла смерть настоящая. О ней говорили тихим, страшным шепотом, прикрываясь рукой, будто боялись, что в рот влетит смерть, поскольку она поселилась у нас в кибуце, то есть совхозе. Председателю она влетела в ухо, прямо в его машине. И все оказались на подозрении, потому что незнакомого человека Николай Иванович в машину не посадил бы. Так говорил какой-то Следак, но ему никто не верил, потому что председатель как раз местных-то в своей машине и не катал, а вечно привозил в совхоз каких-то подозрительных типов.
Про типов сказал сторож, добавив при этом, что Следаку он и не подумает помогать, потому что все они – одна шайка-лейка, и дело, как и в предыдущих случаях, замнут.
Так мы узнали, что еще до нашего приезда здесь убили двух председателей, – старого, заслуженного, и нового, пришлого, которого им навязали со стороны. Николай Иванович был из своих, поэтому никто и не думал его убивать. Более того, предупреждали Марию, чтобы сын не шел в председатели, поскольку драка за землю еще впереди. Да вот не угадали. Убили Николая Ивановича не в драке, а выстрелом в ухо.
Пока хоронили и оплакивали председателя, а потом дружно боролись со Следаком, всем было не до нас, и мы принялись осваивать окрестности. Я на всякий случай слетал в лес, а вдруг действительно нас отправят туда. Поговаривали, что совхоз распустят как нерентабельный и всех бросят на произвол Судьбы. Лучше заранее присмотреть убежище, найти нектарные поля, тогда и Судьба будет к тебе благосклонней. В этих полетах я и убедился окончательно, что нахожусь в Гиперборее.
«Есть ли в мире ароматы более упоительные, чем запах цветущего луга, смешанный с дыханием дремлющего под полуденным солнцем леса? А звуки! Цикады, кузнечики и прочие хозяева разнотравья выводят замысловатую мелодию, соревнуясь с многоголосьем птичьих трелей, льющихся из кудрявых крон. Поляна сменяет поляну, и каждая являет миру чистейший образец чистейшего цвета. Прогалина, усеянная колокольчиками, спорит синью с лазурью небес, поле маков доказывает, что красный цвет – и есть истинно прекрасный, а белые речные лилии поражают неземной чистотой и свежестью. Утренние росы сияют диамантами в лучах ласкового солнца, и каждому становится ясно, почему Гиперборея названа Росью. Вечерами над рекой струятся белые туманы, навевая воспоминания про сказочную страну, где текут молочные реки с кисельными берегами».
Так пишет о Гиперборее хозяйка нашего нынешнего дома. И она права. Грязь на местных дорогах, и правда, очень похожа на кисель, но не дай Бог в ней увязнуть. Не радует и заносчивый Борей, в честь которого названа эта северная страна. К осени он стал налетать особенно часто. Прошумит в кронах вековых лип, срывая первые желтые листочки, спугнет стайку говорливых сорок и улетает за лес, обещая скоро вернуться. А тут и журавли в небе закурлыкали, сбиваясь в клин и готовясь к дальнему перелету. Они словно звали нас за собой, в родную Палестину, но на зов откликались лишь серые деревенские гуси. Их тоже тянуло на юг, но их тучные зады и привычка жить в неволе не давали подняться в небо. Нам же мешал опыт предков. Тот же опыт подсказывал, что пора искать убежище понадежней, чем нерентабельная теплица или продуваемый Бореем лес.
Пересилив страх перед страшно прыгучими и вечно голодными уличными котами, которые, случалось, принимали нас за птичек, мы стали наведываться в деревню, манившую надежными деревянными домами, утопающими в садах. Я облюбовал старый дом под приветливой крышей с толстой кирпичной трубой. Чем холоднее были ночи, тем теплее становилась труба, а главное, она никак не зависела от прихотей Рыжего гада.
