Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2016 № 1-2
Выслушал сетования Козьмы.
«Это как же, мил человек, изволишь говорить – придется прекращать строительство? Это как же подсказать некому! А я тебе на что? Да знаешь ли ты, сколь я таких вот церквушек-лебедушек на своем веку-то поставил! Считать будешь – пальцев на руках не хватит. Всю жизнь, с малых лет, горбатился. Теперича силы не те. Только и живу, что Божьей милостью и людскими подаяниями.
Лет пятьдесят назад нам с тобой повстречаться нужно было. Да ты тогда, поди, еще и не родился. А по внешнему виду сразу и не поймешь, сколько годков тебе кукушка откуковала. Веры бы тебе, мил человек, побольше. Веры тебе не хватает. А умение и опыт со временем придут. В этом можешь на меня рассчитывать. Да и чего уж тут разговоры разговаривать попусту, твои дела – теперь мои дела. Глядишь, общими усилиями церкву твою до ума и доведем.
Главное, не помереть нам с тобой раньше времени».
Монах потряс своей кружкой, закрыв сморщенной ладошкой прорезь. Да так уверенно и сноровисто. Видно, этот фокус монах проделывал много раз. «На-ка, мил человек, копеечку да пошли кого-нибудь в шинок за чекушкой. Сейчас душу погреем и твои горемычные дела, кхе, кхе, кхе, – зашелся в сухом кашле монах, – обкашляем». Впервые после смерти Антипа улыбнулся Козьма. «Обмозгуем, – поправил монах. – Шуточки шутить будем, когда церкву срубим. И вот еще чего разумею – не спрашивай, откуда я знаю, будем считать, что сорока на хвосте принесла, – плохое дело ты совершил, порешив насильников. Сказывают, они по пьяному делу над Маруськой Зитевой надругались.
А ты их без покаяния прямо в геенну огненную отправил. Совсем это не по-божески – без покаяния-то. Сколько разбойников и татей великих, приняв покаяние, в святости и молитвах смертный час встретили. Теперича их тяжкий грех – наш с тобой грех.
Попробуем к нашей красавице четыре новых венца подрубить.
А над крышей, думаю, немного нужно покумекать. И чтобы луковки колоколен непременно к небу тянулись, а не висели, будто репы, кипятком ошпаренные». «Да, непременно чтобы тянулись», – поддакнул Козьма. Вроде бы и не каялся Козьма, так, вскользь, упомянул о своем новом грехе. Даже не упомянул, а согласился, но дело пошло. Все внутренние и внешние цепи, опутывающие Козьму, словно сами собой осыпались.
И снова исподволь, не торопясь, хлыст за хлыстом Козьма подвозил бревна, шкурил, прорубал пазы и замки. Общими усилиями обтесанные бревна укладывались на самую верхотуру стен.
А стены, в свою очередь, незаметно для постороннего глаза росли, росли и росли. Но на беду, нашлись люди, посчитавшие дело Козьмы неправедным. Мало того, наносящим немалый вред не только уездной, но и губернской казне. Поскитавшись по властным структурам, бумага, описывающая все «безобразия», творимые Козьмой, прочно осела в одном из кабинетов уездного начальника. Козьма как раз вез очередные два бревна, когда пролетка с сидящими в ней щеголеватыми франтами перегородила дорогу.
Озадаченный Козьма передернул веревочные вожжи и попытался объехать нечаянное препятствие. Тощая лошаденка жалобно заржала и заскользила нековаными копытами по дну необъятной лужи. Дроги затрещали и накренились, всеми четырьмя колесами провалившись в настоявшуюся грязь.
Делая неимоверные усилия, заморенная лошаденка попыталась выбраться из колдобины. Но ее усилий было явно недостаточно. Козьма схватил толстенную веревку, привязанную к телеге, перекинул ее через плечо и принялся тянуть, помогая лошади. От церкви, завидев неладное, бежали мужики, напутствуемые криками яростно жестикулирующего руками, сгорбленного седовласого монаха, облаченного в давно не стиранную ветхую рясу.
И тут случилось что-то уж совсем непонятное. Чиновники спрыгнули прямо в грязь и принялись выталкивать телегу. Общими усилиями дроги с бревнами были водворены на сухой участок дороги. На лошаденку и Козьму было страшно смотреть. И человек, и лошадь дышали словно загнанные. Впрочем, как еще можно назвать состояние вконец вымученных бедолаг. Но прошло несколько томительных минут, и повозка снова завизжала плохо смазанными осями, а Козьма, так и не проронив ни слова, зашагал рядом.
Старший из чиновников вынул из внутреннего кармана сюртука сложенную пополам бумагу и нервно порвал на несколько частей. Клочки жалобы четко забелели на дегтярно-черной грязи.
Чиновники обтерли сапоги пучками соломы, перекрестились на уже четко обозначившиеся купола строящейся церкви и понуро укатили в направлении уездного города.
«Господи, – вздыхали и молились про себя люди, – да и кому это на ум пришло такому делу препоны чинить! Совсем это не побожески, святому делу препятствовать. Грех-то какой, прости Господи!» В ту, последнюю ночь Козьма не спал. Не спала и Лукерья.
Впрочем, они не спали уже много-много ночей кряду. Лукерья, боясь пошевелиться и чем-то потревожить тихую дрему постоянно вскакивающего с лавки и принимающегося лихорадочно подтачивать и шлифовать церковный крест, молилась одними губами.
«Свят, свят, свят! Боже праведный! Пресвятая заступница, Матерь Божья, дайте Козьме силы, помогите достроить церковь, грехи свои смертные святым делом замолить». Рассвело, а Козьма, словно настраиваясь на что-то доселе ему не подвластное, все медлил.
Не решался совершить самый важный в своей жизни шаг.
Предвещая грядущую непогодь, солнце прожигало вершину холма, плавясь в нем, словно в гигантском горне. Огромное, багряно-лиловое, апокалипсическое, вещее. Вот оно зависло точно над серединой холма и строящейся церковью. Самое время помолиться на восход солнца. Однако никто из взиравших на него с берегов речки Камышовки и с улиц Покровки не бросил работы, не отказался от повседневных помыслов. Не встал на колени и не осенил себя быстрым движением руки. Народ ждал.
«Ну, мать Лукерья, мне пора», – проговорил Козьма неожиданно твердым и бодрым голосом. «И откуда только силы у него берутся? – подумала Лукерья. – Который день ничего не ест и не спит».
Козьма в последний раз осмотрел крест. Протер чистой тряпкой, сдул несуществующую пыль. С трудом поднял и прислонил к стене избенки. Скинул рубаху и лапти, от них одна помеха – чего доброго, не выдержат и порвутся. Крепко подвязал порты мочальной веревкой, а другую, пеньковую, неоднократно проверенную, продел под прожилины креста. Присел, крякнул и попер свой крест, громко чавкая босыми ногами по настоявшейся грязи, в направлении гордо возвышающейся на вершине холма церкви. Его, великого грешника Козьмы, церкви. Но силы были уже не те. Не пройдя и половины дороги, Козьма поскользнулся и плашмя упал в грязь, придавленный тяжестью креста. Лукерья страшно закричала и принялась вытирать лицо приподнявшегося на четвереньки мученика. И вдруг она отпрянула. На нее смотрели горящие как прежде, огромные глаза Козьмы. Крест Козьма донес. Правда, с помощью других, но поднял на самую верхотуру. И даже закрепил в заранее срубленный замок, в самой высокой части купола. А вот на все остальное, даже на то, чтобы спуститься вниз, сил уже не было.
Козьма огляделся. Как же хорошо все-таки отсюда все видно!
Самые дальние дворы деревни, оба пруда, казенный лес. А народуто, народу сколько собралось! Варька! Так ты же в половодье утопла! Как хорошо, что не утопла! Знай, я на тебя совсем не обижаюсь за то, что Лукерье на меня ябедничала, а она меня крапивой секла. Ты же не по злобе, а по глупости. Да и я тоже хорош, посоветовал веснушки дегтем выводить. А совсем рядом слепой с двумя маленькими детьми, смешливой Маруськой и цыганенком Кузькой. Тут же взрослая Маруська с двумя младенцами. Как тогда в нее Лукерья-то поленом запустила, когда Маруська попросила от ненавистного семени ее избавить! Чего уж, Лукерья старуха карахтерная. Вон и сыночки у Маруськи на руках, про которых Антипа упоминал. Здесь же и сам Антипа, совсем медведем не задранный. А вон Лукерья, молодая, красивая, мальчишку какого-то за руку держит. Наверное, это ее сыночек, который от «глотошной» помер. Сказывала Лукерья, что был у нее сыночек. А вон и те двое, с большой дороги, что Маруську ссильничали.
Ни на кого не смотрят, стыдно им, иродам. И кого только нет в огромной толпе, запрудившей все пространство перед площадью! Видно, день сегодня такой – особенный, всепрощенческий.
И только одного человека не находил Козьма в толпе, как ни старался. Нигде не было монаха Лукашки. Да оно и немудрено.
Монах Лукашка был уже далеко. Лишь только Козьма, забравшись на колокольню, водрузил там крест, пользуясь всеобщей суматохой, монах Лукашка подоткнул полы никогда не стиранной рясы под веревочный поясок, поправил кружку для сбора милостыни и снова замесил грязь бесконечных дорог босыми ногами.
Сколько еще церквей непостроенных по матушке-Руси! А Козьме теперь помощники не нужны. Он теперь и сам справится! Это уже какая-то нечеловеческая усталость, вместе с которой приходит безразличие к жизни.
