Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2016 № 1-2
Сидит Антипа на лавке, а Лукерья у печи хлопочет. И ничего из сказанного Антипой не слышит. Прямо как оглохла. Да и самого Антипы не видит. Не похоже на Лукерью, что притворяется. И тут что-то отвлекло внимание Козьмы. То ли мышь в подпечке пискнула, то ли муха на окне громче обычного зажужжала, то ли еще что, он потом никак вспомнить не мог. Только смотрит Козьма, а Антипы уже нет. Нет и Лукерьи. Она ему уже со двора кричит:
«Смотри, Козьма, что деется! Что деется! Поглядь, поглядь! Над Лысой горой сразу три радуги, одна в другой, расположились. Никогда такого не видела. А солнышко-то как играет, словно на Пасху. В честь пресвятой Троицы, стало быть!»
Вот тогда и рассказал все Козьма Лукерье. А ей и рассказывать ничего не нужно. Давно бы уж нужно было задуматься Козьме, с чего это она за последнее время так поседела и сгорбилась.
И решил тогда Козьма сам построить Антипину церковь. Охотников помочь в его начинании что-то не находилось. Подельники по прошлым ватажным делам тоже не торопились пустить часть неправедно нажитого на замаливание грехов. Все, к кому ни обращался Козьма за помощью, делали страшные глаза и отмахивались от него, как от надоедливой мухи: «Да ты чего это, Козьма, удумал! Мелешь невесть что, словно белены объелся! Церковь – это тебе не избу или светёлку построить. Церковь – это такое!
К этому делу просто так, с кондачка, не подступишься! Одного строевого леса на тыщи рублей нужно. А петли и прочие скобяные изделия? А жесть на кровлю? А стекло? А лак и краска…»
И принимались яростно загибать пальцы. В его затею не верил никто. Похоже, что переставал верить и сам. Хотя в начале строительства большие деньги и не требовались, потому что сруб Козьма планировал рубить из доступной осины, которой в окрестных казенных лесах прорва непочатая. Строевым лесом обленившийся народец печи круглый год топит. А так все лучше, чем на корню сгниет или сгорит при лесном пожаре.
Прошло полгода со дня смерти Антипа, год миновал, а Козьма так и не отважился переступить порог Маруськиной избенки.
И чем больше проходило времени, тем задача эта становилась непосильнее. Подкараулил ее как-то вечером возле родника, неуклюже облапал. Сережки с бирюзой попытался всучить. Про любовь свою давнюю что-то бормотал невразумительное. Бесполезно. «Ничего мне больше на этом свете без Антипушки моего не нужно, – говорит Маруська, – свободная я, он еще об прошлом лете вольную мне выхлопотал. Будешь настаивать, вообще в монастырь уйду. Да и чего ты во мне нашел? Мало ли девок на деревне незамужних? За тебя любая с радостью пойдет».
И решил тогда Козьма отложить свое сватовство до завершения строительства церкви. Вот только до завершения строительства было ой как далеко.
Но, как говорят в народе, глаза боятся, а руки делают. Да уж по первости любопытных глаз было очень много, а руки были одни.
Начал Козьма со своеобразного поста. Слышал где-то, что богомазы, прежде чем принимаются за написание святого образа, сорок дён постятся.
Странный это был пост. Ровно сорок дней не выходил Козьма из своей ветхой избенки. Никого к себе не пускал, пил горькую и ничего при этом не ел. Любопытные мальчишки рассказывали, что плачет Козьма. Плачет и горькой свои слезы запивает.
На сороковой день запряг свою лошаденку и уехал в лес. К обеду привез два первых хлыста. Немного отдышался и ближе к вечеру приволок еще. Так и пошло. Сам деревья валит, от сучков освобождает, грузит и везет. Что ни день, то два, а то и целых шесть деревьев. В любой день без исключения, включая ненастные и праздничные дни. Каждый день с рассвета и до заката. Тогда же и прилепилось к Козьме прозвище – Семижильный. И ведь как в воду смотрели.
Ровно семь лет строил Козьма свою церковь. Осенью начал, глубокой осенью и закончил. И по истечении очередного года рвалось внутри у него по одной жиле. Церковь росла. Незаметно для постороннего глаза, но росла. А сил оставалось все меньше и меньше. Козьма возил хлысты. Шкурил, прорубал продольные пазы.
Рубил замки. Нумеровал и снова, с утроенным усердием, принимался возить хлысты. Но прошло еще долгих три года, прежде чем в его начинание поверил народ. Да и как не поверить: огромный сруб – вот он, его даже руками потрогать можно. Мужики трогали, крестились и принимались за дело. Валили лес, шкурили бревна, распускали цельные стволы деревьев на доски. Одинокому топору Козьмы отчетливо поддакивали топоры добровольных помощников. Повизгивали пилы на импровизированной пилораме. Скоро нужно будет вязать оконные рамы, двери… А сколько досок нужно на стропила крыши и внутреннее обустройство…
В нестройном хоре мужских голосов четко прослеживались и женские. То повечерять мужьям и детям принесут, то последними новостями поделятся, то щепок для растопки печи наберут, то просто так лишний раз на людях покрасуются.
Две лошади не выдержали, сдохли от непосильного труда, а Козьма возил, возил, возил и возил…
Всего несколько дней отсутствовал он на стройке. Но об этом разговор особый. После того как Маруську, занимающуюся вместо покойного Антипа извозом, в одной из поездок ссильничали, коней и поклажу отобрали, Козьма краюху хлеба за пазуху запихал, плотницкий топор за пояс заткнул, наказал мальчишкам, чтобы лошаденку его кормили, и, как был без обувки, ушел в лес.
Всего лишь неделю отсутствовал на стройке. А жители Покровки уже забеспокоились – это как же без Козьмы церковь-то достраивать будем! Кому такая тяжесть по плечу? Но горевали совершенно напрасно, Козьма вернулся. Утром шестого дня едва живым приплелся. Его, грешным делом, и не признали. Еще больше поседел и осунулся, а совсем еще нестарое лицо Козьмы густо испещрили глубокие проталины морщин. Глаза же Козьмы, такие открытые и выразительные раньше, погасли окончательно, словно никогда и не горели. Нелегко, видать, пришлось Козьме в этой непредвиденной отлучке.
Следом на окраине Покровки, у копны сена, нашли пропавших Маруськиных коней. Даже свидетели нашлись, которые видели, как коней пригнали цыгане. Чудно это как-то, дивились сельчане.
Цыгане все больше коней крадут, а тут глядишь ты – сами пригнали! Действительно чудно!
В тот же день полицейский чин с уездным следователем прикатили. Нашли, говорят, на тракте двоих известных в этих местах молодцев. Чем-то очень острым порешенных. Возможно, саблей или косой, а скорее всего, плотницким топором, потому что волосы на раскроенных головах у них не вмяты, а словно бритвой срезаны. Следы коней и повозки говорят о том, что убиенные не пешком туда пришли. А куда эта повозка подевалась и кто совершил злодейство – одному богу известно. Никаких улик и вещественных доказательств. Странные следы босых ног, идущие из глубины леса, и все. Дело темное и простому вразумлению неподвластное.
Покумекали, покумекали мужики, слушая рассказ полицейских, и решили Козьму не выдавать. Вызвали старосту. Тот помялся, помялся, но на вопрос, отлучался ли в это время кто-либо из деревни, затряс головой: «Нет, никто не отлучался!» И даже сделал попытку перекреститься. Однако креститься, видя, что дознаватели отвлеклись, не стал.
Полицейский чин со следователем поехали к Маруське Зитевой. Насильников она по описанию и особым приметам опознала.
А вот причастность к этому делу Козьмы отмела заявлением, что все дни он провел в ее избе, никуда не отлучаясь. Похмыкали дознаватели, похмыкали, осматривая ладную фигуру Маруськи, но ничего не сказали. Такой поворот устраивал всех, в том числе и самих дознавателей.
Сруб с горем пополам Козьма еще срубил и на приготовленный фундамент уложил. На большее его познаний в строительстве не хватало. Не было знающих людей и среди добровольных помощников. Помаялся, помаялся Козьма и, вконец измучившись, стал подумывать: а не бросить ли ему свою затею?
Но в любом благом начинании должен быть выход. Обязательно должен быть выход!
На вторую седмицу после Пасхи – а Пасха в этот год была ранняя, по утрам сильно примораживало – забрел нечаянно в деревню облаченный в дырявую рясу и разбитые лапти, гремя полупустой кружкой для сбора милостыни на строительство храма, тощий и седовласый монах Лукашка. Подивился на сложенный под самую кровлю сруб. Присел, вытянув изможденные ноги, на ошкуренное бревно. Покряхтел, подавил кашель, перекрестился.
Выслушал сетования Козьмы.
«Это как же, мил человек, изволишь говорить – придется прекращать строительство? Это как же подсказать некому! А я тебе на что? Да знаешь ли ты, сколь я таких вот церквушек-лебедушек на своем веку-то поставил! Считать будешь – пальцев на руках не хватит. Всю жизнь, с малых лет, горбатился. Теперича силы не те. Только и живу, что Божьей милостью и людскими подаяниями.
Лет пятьдесят назад нам с тобой повстречаться нужно было. Да ты тогда, поди, еще и не родился. А по внешнему виду сразу и не поймешь, сколько годков тебе кукушка откуковала. Веры бы тебе, мил человек, побольше. Веры тебе не хватает. А умение и опыт со временем придут. В этом можешь на меня рассчитывать. Да и чего уж тут разговоры разговаривать попусту, твои дела – теперь мои дела. Глядишь, общими усилиями церкву твою до ума и доведем.
