Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 05
Да, хорошо посмеялся… И даже сплясал, наверное, на их «травой заросших бугорках».
Страдает вместе со своими героями и сам поэт. Настроив лиру на былинный лад (поэма «Поле Куликово»), он взывает к народу, к матери-Родине — России:
Где Илья и Микула,Где Добрыня-казак?Почему не стряхнулаТы с них дьявольский мракПьянок и опохмелок?
Он знает, конечно, почему «не стряхнула», но уходит от прямого ответа на этот вопрос, предоставляя возможность читателям самим поразмышлять на сей счёт. Для себя же более важным считает обратить внимание на то, чем обернулись для страны «пьянки и опохмелки», что думает об этом сам народ.
Всё те же сыплются несчастьяНа долю баб и мужиков.Для них всё те же косы, вилы,Ломы, лопаты, топоры…А у буржуев «баксы», виллы,Алмазы, золото… Дары…
Глядит народ на «буржуев» и, кажется, чувствует, как клубится в душе его то ли зависть, то ли злость на них, а может, то и другое вместе.
Алексей Шитиков не был бы русским поэтом, если бы не заметил этого взгляда, не понял чувств, коими полнится народная душа… К строительству одного загородного дворца он пригляделся с особенным вниманием, познакомился с его хозяевами:
Ревут машины. Кран подъёмныйСнабжает сорок мастерков.Как на дрожжах, растёт огромныйДворец!..Хозяин батраковИзрядно кормит после сменыИ даже водочки даёт.Подвыпьют — шутят: — Эти стеныНе прошибёт и миномёт!Сыны хозяина смеютсяИ убеждённо говорят:— Не будет больше революций!— Войска за нас теперь стоят!— Свернули храп советской власти!Но затихают батракиИ, чтоб не выдать гневной страсти,Под стол спускают кулаки…
Новые господа хватают всё, что плохо лежит: обанкроченные предприятия, дворовые детские площадки, берег реки, озера, земельные и лесные участки, меняют тысячелетний лик полевой России: по границам её лесов и пашен, вдоль просёлочных дорог, на пепелищах «неперспективных» деревень они возводят высоченные, видимые из космоса кирпичные (иногда бетонные) стены, не уступающие израильским. Израильтян можно понять: хотят укрыться за бетонной стеной (восьмиметровой) от ненавидящих их палестинцев… Но наши-то «господа» от кого отгораживаются?..
Впрочем, понятно… Присвоив себе статус «новых русских», они не хотят жить бок о бок со «старыми» русскими — потомками Емельки Пугачёва да Степана Разина. Крепостные стены, возводимые ими вокруг загородных дворцов, свидетельствуют об одном: боятся… С чего бы это?
Трехэтажная дача в лесу.За бетонным заборищем глухо.Но предчувствую сердцем грозуВозмущённого русского духа.
Вряд ли за бетонным забором прочитают эти стихи: тираж книги*, по сравнению с советским временем, мизерный. Вряд ли прочитают… а жаль. Был бы повод поразмышлять: для чего была свергнута советская власть? Для того, чтобы молодой Абрамович мог запросто стать губернатором «близкой» ему по климату и жизненному укладу Чукотки? И тут же, в ореоле самого богатого «чукчи», отправиться в Англию, купить роскошный дом в Лондоне, футбольный, английский, клуб, самолёт, не уступающий ни в чём президентскому, яхту?..
А другой соплеменник его, Ходорковский, качая и продавая российскую нефть, мог недоплатить государству только подоходного налога 99 млрд долларов?..
Если только для этого вместо советской власти была поставлена новая, то нужна ли она, такая?..
Внимательный читатель наверняка заметит, что поэт охотно предоставляет возможность своим героям, особенно деревенским, самим высказаться о жизни. Он смело идёт на это, потому что знает людей деревни, как самого себя. Знает не только «думы их и чаяния», как пишут о писателях в школьных учебниках, но и характеры, язык, особенно разговорный. Ему нет необходимости конструировать его, стилизовать под народ, он обладает особым, подаренным ему природой внутренним слухом. В наше время таким слухом обладал В. Шукшин.
Очень много перенял А. Шитиков от народа, особенно — деревенского. Не только язык его, но и образ мышления, прямоту и резкость суждений… И это вполне закономерно: высшим учебным заведением у него был не литинститут, а суровая жизненная школа. Главными «дисциплинами» в этой школе во все времена были и остаются мужество, упорство, правда. Эта школа и сформировала характер своих «выпускников» таким, каков он есть…
Вне народа, с отдельной от народа жизнью А. Шитикова — «сына вдовьего полка» представить невозможно. Он слит с народом каждым прожитым днём. Боли и страдания народа в такой же мере боли и страдания его самого. Чтобы выразить их, тихая лирика его не устраивает. Ему по сердцу «оружия любимейшего род» (В. Маяковский) — публицистика, требующая полной душевной открытости, одинакового с народом понимания событий, происходящих в стране, одинакового отношения к ним и, значит, мужества.
Андрей Воронцов
ИСТОРИЯ В ЗЕРКАЛЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЫ
Художественная проза как жанр родилась одновременно с исторической литературой.
Никто не устанавливал в древности никаких канонов, но только в устной прозе — сказках, легендах — герою даровалась определенная свобода от истории, а в письменной прозе ее не существовало. Сюжет диктовался поворотами истории, но уже в глубокой древности возникла проблема художественного метода, то есть принципа изображения событий и окружающего мира. Например, в главе I «Авесты» следует описание 16 арийских стран. На каждую, кроме «первой из лучших местностей», отведено по одному предложению. В них, как правило, изложена самая важная информация — что хорошо, а что плохо: «Урва, богатая лугами; бич страны — злые властители». Или: «Бахди; прекрасная с вознесенными знаменами, и там — бич страны — муравьи, пожирающие хлеб».
Совершенно иной принцип изложения в китайской «Книге гор и морей» («Шань хай цзин»): «Главной горой третьей книги „Каталога Южных морей“ названа гора Небесного тигра… Оттуда река Инь течет на юг и впадает в море. В ней много хуцзяо (тигровых драконов). Они имеют туловище рыбы и хвост змеи. Кричат как утки. Съешь их, не будет опухоли, можно излечить геморрой…». Индоевропейской лаконичности как не бывало, присутствует даже некоторая болтливость, но есть и художество — метафоры, сравнения: драконы кричат как утки, рыба чжуань хрюкает как поросенок, птица с горы Куньлунь похожа на пчелу, но величиной с утку-мандаринку. Читать одно наслаждение. А главное, и здесь есть свой художественный принцип. Каждое описание диковинных существ заканчивается советом: съешь хуцзяо — излечишь геморрой, съешь обезьяну синсин — будешь ходить без устали, съешь песочную грушу шао — не утонешь в реке; ну а если сожрешь всё, что движется и произрастает у тебя на пути, станешь, наверное, неуязвимым и бессмертным как боги.
Стремление видеть в окружающем хоть какой-нибудь смысл есть перекидной мостик от историко-географической литературы к художественной. Ребенок, взявшийся описать один день из своей жизни, не в состоянии изложить все его события. Летописец — тот же ребенок, но кроме собственной жизни он наблюдает еще жизнь становища, племени, народа, правящей династии, государства… Как это все соединить в одном повествовании? Что более, а что менее важно? Чаще всего древние начинали свои хроники «сверху» — правящая династия, государство… А потом вдруг оказывалось, что самыми яркими и запоминающимися местами в этих летописях становились детали, не имеющие прямого отношения к так называемым великим событиям. Из всего, что я прочитал об Александре Македонском в детстве, я хорошо запомнил, вступив в пору юности, только три вещи: случай с Диогеном, гордиевым узлом и дикими пчелами, покусавшими воинов Александра на Араксе. И это вовсе не свойство памяти одного человека: в исторической литературе три этих случая упоминаются едва ли не чаще подвигов великого полководца. А почему? Потому что являются яркими художественными деталями. А посмотрите, что произошло с остроконечным посохом, которым Иоанн Грозный пригвоздил ногу Василия Шибанова! Вы увидите его и на картине Репина «Иван Грозный убивает своего сына», и в фильме Эйзенштейна, и ныне на сцене Малого театра, где актер Михайлов бросает эту палку с такой силой, что она втыкается в пол.
Историки, особенно римские, достаточно быстро поняли, сколь важно совмещать в своих хрониках пропорцию между великими и малыми событиями; сложнее было с художественной литературой. История, да еще давно минувших дней, сама по себе сюжет. Время работает как редактор: позолота стирается, а свиная кожа остается. Сюжеты современной истории обманчивы и вероломны. Например, по творчеству Валентина Пикуля заметно, что он чувствовал себя тем уверенней, чем дальше отстояло от него описанное событие. И не оттого, что о нем у него больше информации, а напротив, оттого, что меньше! «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына написан при остром дефиците исторических документов, а те, что имелись, он вынужден был все время прятать, но это более сильное произведение, чем эпопея «Красное колесо», созданная в комфорте и при избытке документов. В чем дело? А в том, что всякий исторический документ имеет свою логику и свой сюжет; оттого-то историческая литература соперничает ныне по популярности с художественной. Когда же интересных документов много, автору неизбежно приходит в голову мысль: да что я тут буду придумывать, высасывать из пальца, когда реальная жизнь превосходит всякий вымысел! И незаметно начинает творить по логике документов. Ему кажется: достаточно сохранить свою концепцию, а остальное скажет История. Это грубейшая ошибка. Голоса истории — это как общий разговор в переполненном трамвае. При желании в нем всегда можно найти смысл, но нельзя найти идеи. Проза живет своей особенной, ни на что не похожей жизнью, она похожа на одежду, сотканную целиком, а документы — грубые заплаты из совершенно другой ткани. Если прозаик испытывает потребность в документах, то ему лучше их придумать, чем использовать действительно имеющиеся. В советской литературе впервые так поступил Николай Шпанов, автор историко-детективных романов «Поджигатели» и «Заговорщики». Он обильно «цитировал» секретные документы, в том числе и советские, что в сталинские времена само по себе являлось сенсацией. Романы Шпанова пользовались огромным успехом. Их и сейчас можно читать. Документы в них не кажутся чужеродными, потому что они подогнаны под основной текст. Когда человек сочиняет документ, это тоже творчество, и, что самое важное, при этом не нарушается композиция прозы, ее ритм. Документ появляется там, где автор не может выразить свою идею другими средствами, и служит только этой идее, никакой другой. Все другие сюжеты и идеи отсекаются еще на стадии замысла. Вслед за Шпановым этот прием использовал более талантливый прозаик — недавно ушедший из жизни Владимир Богомолов в своем бестселлере «Момент истины» («В августе сорок четвертого…»). Правда, придуманная Богомоловым секретная переписка и разговоры по «ВЧ» не противоречили доступной в ту пору исторической информации, а лишь дополняли ее. Но когда писатель приступил к новому роману, который уже анонсировали в журнале «Новый мир» в 1978 году, его внезапно допустили в «тайное тайных» — секретные архивы. Обрадованный Богомолов с головой погрузился в интереснейшие документы. И что же? Его роман так никогда и не вышел в свет. Богомолов похоронил себя как прозаика в этих архивах. Он не смог художественно переработать свалившуюся на него огромную информацию. Ведь перед ним были не десятки, не сотни, а тысячи интереснейших сюжетов. В итоге не он выбирал для себя исторический материал, а исторический материал выбирал его. Такой роскоши не могут себе позволить даже исторические писатели.
