Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 05

№ 05 2005

ПАМЯТЬ

К 100-летию со дня рождения М. А. Шолохова

Николай Плевако

РЯДОМ С ШОЛОХОВЫМ

Воспоминания

Вешенское лето 1938 года

В то лето произошло событие, глубоко всколыхнувшее мою душу и пусть косвенно, но повлиявшее на мою дальнейшую судьбу. Мама с отчимом переехали на работу в станицу Вешенскую и на лето взяли меня к себе.

Станица Вешенская — деревянно-саманная, камышовая, с плетнями вдоль песчаных улиц, ничем не примечательная, разве только старинным зеленоглавым собором на площади, обычная казачья станица.

Раскинулась по левому, в этом месте угористому берегу, в излучине реки. Еще до революции казаки на окраине посадили красный бор — преграду степным суховеям. В сосняке устраивали праздники, скачки. На ипподром садились самолеты. А противоположная сторона реки — низменная, пойменная, в непролазных зарослях ивняка, тополей, ольхи. Берег почти до самых Базков — песчаный, «пляжный». Места красивые, величаво-спокойные, не очень броские, не очень яркие, и меня, черноморца, привыкшего к синим далям, жаркому солнцу, горным перевалам, чинарам и кизилу, поначалу разочаровали. Увы, природа поскуднее, жизнь посуровее, но ведь это были шолоховские места!

Стояло жаркое лето 38-го года. Уже тогда имя Шолохова, автора трех книг «Тихого Дона» и первой книги «Поднятой целины», гремело на всю страну. Вскоре молодой писатель закончил и последнюю, четвертую книгу эпопеи. «Правда» ежедневно отводила ей целые полосы, печатая главу за главой. Такой широкой публикации художественных произведений прежде, да и потом, в этой газете не случалось.

В станице был театр казачьей молодежи, пожалуй, единственный в своем роде, в нем ставились инсценировки из «Тихого Дона» и «Поднятой целины».

Уже ставилась опера Дзержинского «Тихий Дон», и песни из нее передавались по радио, звучали с патефонных пластинок, распевались народом. Все донское делалось модным. Люди как бы открыли для себя незнакомое племя, с которым жили бок о бок, но которое плохо знали или вовсе не знали. И первооткрывателем был Шолохов.

Приехал я в Вёшки под большим впечатлением произведений писателя, чуть ли не в каждом жителе видел Григория Мелехова, Аксинью, Давыдова, деда Щукаря, а однажды мне посчастливилось встретиться с… Лушкой.

В то лето песок слоем лежал на подоконниках, хрустел на зубах. Было очень жарко, настоящий вар, но рядом плескался о берега Дон, и я день-деньской пропадал на реке. Солнце медленно сгорало за лесом, тени пропали, но было еще светло. На той стороне, под откосом, два казака купали лошадей, голые верхом въезжали в реку. Сизая дымка стлалась над водой — гладкой, будто полированной. На пляже, с двумя грибками и киоском, уже закрытым, кое-где оставались люди. С наплывного моста сошла молодая казачка в сарафане, сбросила его через голову — ноль внимания на пляжников — и в чем мать родила, скрестив на груди руки, плюхнулась в воду. Я ошеломленно смотрел на «Лушку», пока она бултыхалась в реке, а потом, все так же держа на груди руки, вышла на берег, схватила с песка сарафан и, повернувшись спиной (по спине катились капли воды), оделась, бросила на меня косой взгляд, точно хотела сказать: «Ну, чего зенки вылупил?» — и ушла… Вечером в театре я смотрел сцены из «Поднятой целины». Актеры очень верно, возможно не без консультаций Шолохова, передавали своеобразие местной речи и образа жизни.

По дороге из театра я догнал девушку в белом. Это была «Лушка». Она тоже узнала очевидца ее рискованного купания в реке и ухмыльнулась:

— А, москалёнок!

— Почему москалёнок? — удивился я: приехал с Черного моря, на севере дальше Вешенской не был. Может быть, оттого, что в красных сапожках, белобрыс и на улице мальчишки дразнили меня «сметаной»? «Лушка» не ответила и вдруг предложила покататься на каюке.

— Прямо сейчас?

— Отчего не сейчас? При луне… красиво.

Мы спустились к Дону. В половодье река прорывала левый берег, и талая вода заполняла пойменный лес. Паводок спадал, но образовывался залив, ендова, называемая здесь Прорвой. И вот мы уже плывем по ендове. Гребла «Лушка». Деревья тонули в воде, и пойменный лес, чудилось, куда-то уплывал. Было тихо, даже собака не взбрехнет. В окне мансарды шолоховского дома светился огонек. Я думал о Шолохове. До сих пор не видел его ни разу, хотя уже недели полторы жил в станице, и дом наш стоял напротив шолоховского, ошелеванного фризовыми досками, с надстройкой, мансардой, голубятней посреди двора, обнесенного высоким забором. Дом и забор были выкрашены в зеленый цвет. Отчим каждый день бывал за зеленым забором, хорошо знал Шолохова и однажды сказал мне:

— Давай покажу твою тетрадку Михаилу Александровичу!

При одной мысли, что знаменитый писатель будет читать несовершенные вирши шестнадцатилетнего поэта, меня бросило в холодный пот, и я наотрез отказался.

В Вешенской прочитал «Поднятую целину». Роман ошеломил яркостью красок, необычно живыми характерами. События, описанные в книге, происходили на моей памяти. Я жил в городе, но почти вся родня — в кубанских станицах и хуторах, и отголоски коренных преобразований в деревне, те типы людей, та обстановка были понятны и близки. Я живо представлял героев книги — шебутного деда Щукаря, преданных революции Давыдова и Нагульнова, любвеобильную Лушку. Они воспринимались как хорошо знакомые люди, живущие где-то рядом. Наверное, поэтому и Шолохов казался очень знакомым, почти родным человеком. Подойди, заговори с ним, и он тебя поймет, не отмахнется, примет живое участие в твоей судьбе. Это юношеское наивное представление о Шолохове определяло мои намерения и поступки в то время.

Шолохов даже снился. Я смотрел на огонек в мансарде и силился представить, что сейчас делал Шолохов — писал, читал или балагурил в кругу домочадцев? «Балагур» как-то не укладывался в сознании. К человеку с таким именем, такой славой никак не вязалось что-либо обыденное, домашнее. И мне было непонятно, когда мать говорила, что вот сегодня Мария за что-то отчитывала непослушного Мишу, как, бывает, жена — мужа. А о тёще, скуповатой женщине, рассказывала с усмешкой:

— Чего ей не хватает, не понимаю! Наняла людей, посадила в пойме огород. Целый обоз загрузила всяким слетьем. Ну, а Михаил перестрел этот обоз и велел ездовым развезти урожай по своим домам.

Думая о Шолохове, я совсем забыл про свою подругу в каюке, и она, видно, обиделась, загребла к берегу. К тому же, спрыгивая с лодки, не рассчитала, плюхнулась в воду, замочила платье, рассердилась и холодно распрощалась.

А Шолохова я встретил неожиданно, в знойный полдень следующего дня. Шёл, пыля песком, в тапочках, лёгких парусиновых брюках, сетчатой майке, светловолосый, какой-то весь солнечный и с любопытством смотрел в мою сторону. Таким он показался близким, знакомым, точно я с ним уже и разговаривал и встречался не раз. Очень хотелось что-нибудь ему сказать, но язык одубенел и подошвы красных сапожек, казалось, прилипли к доскам крыльца. Так я ничего и не сказал, а Шолохов, не дойдя до меня метров десять, толкнул рукой калитку и зашёл к себе во двор.

«Что он подумал, глядя на меня? — пытался угадать я. — Наверное, удивился белобрысому казачку в красных сапожках и подумал: откуда он взялся в Вёшках?»

Шолохов в то время нередко выходил на Соборную площадь к молодёжи поиграть в волейбол, много рыбачил, охотился, был весёлый, общительный и выглядел намного моложе своих тридцати трёх лет. Что было бы, если бы я согласился отдать тетрадь на суд Шолохова? Принял бы он участие в моей творческой судьбе? Помог бы избежать тех многих ошибок, которые делают молодые люди, пренебрежительно относясь к своим способностям, полагая, что всё придёт само собой?

Знаменитый сосед, хоть и занимал в моей душе немалое место, не смог вытеснить «Лушку», настоящее имя которой было Марьянка. На другой день, придя на пляж, я заметил девушку в тени кустов краснотала. Сидела одна, сгребала песок, просыпала сквозь пальцы и задумчиво глядела вдаль, на Прорву, окаймлённую кудрявым пойменным лесом, который, казалось, стоял в воде. Там маячило несколько рыбачьих каюков и вокруг было так же покойно, тихо, как и давеча.

Похоже, Марьянка кого-то ждала. Вряд ли меня. Но когда я подошёл, весело воскликнула:

— А, москалёнок! Где пропадал? Небось, с Шолоховым беседовал? — И насмешливо скосила серые прищуренные глаза, тряхнула волнистыми волосами, спереди выгоревшими до белизны, провела по ним ладонью, приглаживая. И тон, и жест выражали расположение к «москалёнку». Все-таки не обиделась!

Только сейчас я разглядел, какие красивые русые волосы были у казачки, и отметил это как ещё одно её достоинство.