Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 05
В спорах партизанского командира и фашистского старосты о народе (чей он?) и о войне (во имя кого и во имя чего?) отражена историческая полемика двух противостоящих сторон патриотизма — «белой» и «красной» правды. Писатель сталкивает их лицом к лицу, психологически точно констатируя дискомфорт подобной беседы, на равных, идеологических противников: «Пакостное чувство — будто на торце крыши стоишь и покачиваешься, равновесие сохраняя».
Кондрашова раздражал Корнеев тем, что ненависти особой не вызывал, что силой приходилось подавлять в себе предательскую симпатию к «белогвардейцу и фашистскому прихвостню». Какой разговор у коммуниста с предателем? Ведь для партизанского командира староста, который «лично со всей этой белогвардейской сволочью запросто», — опасный враг, «недобиток проклятый». Но именно Корнеев указывает командиру партизан единственный и безопасный выход из болот, в обход немцев, на Восток — для воссоединения со «своими».
Другой мучительный вопрос для Кондрашова: можно ли старосту-эмигранта русским считать, если он на другой стороне, когда «настоящие русские, то есть советские люди, без счету жизни теряют». Двуличность позиции Корнеева неприемлема для его идеологического противника: «Вот вы себя, поди, большим умником считаете. И при немцах вы, и мы вас не трогаем… Как колобок». В повести и отношение народа к старосте неоднозначно: вся деревня сперва на немецкого холуя смотрела исподлобья, но потом пригляделись, и не только притерпелись, но и зауважали: «хитрит с немцами, чтоб и их уважить, и своих в наготу и голодуху не вогнать — уметь надо, а еще и хотеть».
Служба старосты Корнеева — его личное хотение и дело, «его» правда: «Да чтоб ушли вы отсюда к чертовой матери, чтобы духу вашего коммунизменного не было, чтоб пожил я здесь спокойно хоть какое-то время со своим народом, живым и мертвым. Мертвым, им все равно. А живые… То ли не чуете, что вы им здесь не нужны. Они обычные, они выжить хотят и право на то имеют. А вы рано или поздно наведете немцев и тогда опять гореть деревням…».
Доводы старосты восстанавливают в душе Кондрашова порядок чувств, в душе возгорается ненависть, расставляющая все как бы по своим местам: «Заговариваетесь, господин фашистский староста! Во-первых, не ваш это народ, который живой. А наш советский, и пока вы там жировали на империалистические подачки, мы здесь с этим самым советским народом государство построили рабочих и крестьян… Здесь и болота, они тоже наши. А не ваши. Ничего тут вашего нет и не будет». Для него коммунизм — это прогресс: «После зимы — весна, и никак иначе. Конечно, можно поднапрячься и с Северного полюса льдов натащить-натаскать, только зря, все равно растает. Но даже и без того, без коммунизма». Его уверенность в незыблемости этой истины такова, что он уже испытывает презрение и жалость к «белогвардейскому недоумку», а «это пошибче ненависти, это плюнуть и растереть».
Коммунист и белогвардеец сходятся лишь в одном — что «на России Гитлер сломает себе шею». Кондрашов свято верит, что на Востоке стоят «уже в готовности в клочья разметать по земле советской фашистскую нечисть непобедимые армии, дивизии и полки, потому что Сталин. Потому что иначе быть не может…».
Но Корнеев видит «оборотную» сторону войны: как дорого нам эта победа обойдется, пока воевать научимся; что это не просто война Советского Союза с фашистской Германией, а последний и решительный бой с Мировым интернационалом, который и в будущем продолжит войну с нами: «…и вот тут я в вашей победе далеко не уверен». Вот эти нехорошие «белогвардейские» думы и опасны для честного Кондрашова тем, что не раз вспомнятся и даже приснятся в кошмарном сне: как он попадает во время атаки в огромную воронку, пытается выползти из нее «до бесконечности» и, беспомощный и безоружный, «волком воет». Страшная «греза» и предостережение писателя о нашем возможном будущем!
Потому-то и «чуют» опасного врага в Корнееве и Никитин с «ежатами», вопреки приказу командира убивающие старосту и его верного слугу Пахомова, «посмертно сагитировав» их кровью: «Пришел беляк белым, а теперь вот лежит сплошь красный». В момент убийства никто не слышит Кондрашова, никто не желает быть справедливым — весь отряд, как хмельной от крови уже безоружного и потому неопасного и беззащитного врага, неистовствует в своем ожесточении и злобе, «распатронив» себя перед лицом более страшного врага, который им непременно встретится в пути.
А ведь еще совсем недавно, когда приняли решение о выходе из болот и все встали в строй, где они все «уже совсем другие» — «хорошие люди» и «надежные все»; когда их «ура» прозвучало посреди болот, впервые прозвучало, хорошо озвучив до того безмолвный и неживой приболотный лес, попав в унисон с «вертикальной» весной в природе. Они все являли собой, пусть и на время (благодаря писательскому воображению), образ истинных ратников русской правды, «строевой породы», с «вечным напряжением» в груди, «чтоб стоять прямо и направление к небу не терять, но тянуться к ближайшей звезде, сколь по породе отпущено».
Но начались «вечные игры» человеческого духа — «кто кого», ослабло духовное напряжение, и почти утрачено верное направление, не уловить командиру настроение людей — в таком смятении, выстроившись в цепочку, и уходит отряд на Восток, но что его ждет — одному Богу ведомо.
Война, опасность, конфликт и мир, покой, переходящий в застой, — вот пространство, в котором разворачиваются идейные противостояния повести «Ушел отряд». Может быть, духовная борьба более желанна, чем покой? Борьба дает возможность осуществляться конфликту противоположного, очищает и поддерживает в нации чувство возвышенного. Любовь же к покою — это постепенное угасание. Когда-то общий канон в СССР мерился жертвой и подвигом, на Руси — праведностью. Главный вопрос к герою, публичному человеку, был: «Чем он пожертвует ради общего дела?». Но в застойное время исчезло это чувство риска и опасности в отстаивании правды, «правильное» более не требовало жертв, стало некой культурной абстракцией, набором идей. Общество прекрасно обходилось без исключительных людей и деятельности ума, заснуло. Из арены борьбы общество мутировало в сферу «благополучия». Частное бытие все более отстраняется от общего, обособляется, уходит в «молчание», в «сон». Пора проснуться от болотной спячки и осознать, что мы живем в состоянии войны, когда необходимы совсем иные принципы жизни и поступки. «И война, как понимаю, не зря она, — пишет Бородин не столько о уже нашем прошлом, сколько о современности. — После нее что-то вычиститься должно, все лишнее, что без войны, знать, никак само по себе не расчистится… Нынешняя война от прежних особая».
Наступит ли момент истины — всеобщего прояснения национального самосознания как единого духовного пространства, где правит единый ценностный канон, где норма — русская правда?.. Или наш русский мир останется прозябать в смуте и безвременье, подобно бесплодной земле, в той самой современности, которая есть только производное смертности и времени? Среди всеобщего кризиса лишнего времени у нас нет, надо действовать. Ратники русской правды, где вы?
